Доктор Симпкин
Ниже вы найдете мою частичную расшифровку цифр, которые оставил X. Я не получил особого удовольствия, выполняя это поручение. То, что началось с легкомысленной шутки, превратилось в мучительное испытание. Вначале меня не отпускали две навязчивые, раздражающие мысли: (1) что X напечатал свой рассказ через два интервала, просто лишь бы извести побольше бумаги; (2) он написал его, лишь бы извести ленту для пишущей машинки. Расшифровав первые фразы, я против воли почувствовал, что из какого-то далекого мира X заглядывает мне через плечо и надо мной потешается. (Подобный смех удручающе часто слышался во все время его пребывания у нас.)
Моя раздражительность начала проходить, когда я осознал, с какими дисциплинированностью и усидчивостью X выполнял свое дело. Меня поразило бесконечное упорство, понадобившееся для того, чтобы перевести в цифры такое количество слов. Но если так трудно было расшифровать рассказ (у меня, например, развились головные боли с последующими приступами слепоты), то насколько же сложнее его было зашифровать? Если бы для его бегства потребовалось каждый день вынимать всего лишь по одному кирпичу из стены палаты, сомневаюсь, что X проявил бы большее терпение.
По мере того как я трудился, усталость преобразовала мою банальную задачу в мрачное откровение.
Тени удлинились, солнечные лучи ушли из окна моего тесного кабинетика. Призрачный смех X стих, и единственным оставшимся звуком было сухое царапанье пера по бумаге. В голове у меня поселилась и отказывалась уходить мысль, совершенно противоречащая рациональности моей профессии: что с каждым, муками дававшимся словом я создаю события, этими словами означаемые. От этого столь неожиданного ощущения меня пробила дрожь, и я сделал судорожный вдох. Оно заставило меня остановиться. Я буквально почувствовал, что из-под моего пера выходит будущее для всей Амбры, будущее столь ужасное, что я не стал бы вызывать его к жизни ни за какие ленты для пишущих машин в мире. Я швырнул ручку на стол, потом взял снова и сгибал, пока она не сломалась, — словно это могло уберечь меня от самой возможности продолжать.
Когда я собрался с духом перечесть полученный в результате дешифровки текст (я назвал его «Человек, у которого не было глаз»), то обнаружил, что «неверно перевел» как минимум семь слов. Я встал, чтобы достать книгу X из шкафа, где подверг ее изоляции, намереваясь исправить мои ошибки, но тут же сел снова, — меня сковал страх. Несколько минут я не мог пошевелиться, не мог произнести ни слова, холодея от мысли, что сама книга изменилась и теперь пишет меня самого. Во время этого чернейшего прозрения надо мной крыльями распростерлись тени. Воздух стал затхлым и плотным.
Выйдя из этого подобного трансу состояния, я понял, что результат исправления этих семи слов будет немыслимым. (Подобный эпизод, произойди он с одним из моих пациентов, стал бы предметом пяти или шести сеансов терапии.)
Печатая эту записку, я понимаю, что абсурдно полагать, будто слова на странице могут воздействовать на реальность. Это просто рассказ. Это просто «последнее прости» X. Однако я не могу заставить себя послать вам наряду с остальными предметами и книгу. Да, она нужна мне для коллекции, но есть и более важные причины оставить ее здесь.
Вам следовало бы приехать к нам. Вы могли бы остаться на несколько дней, помочь нам в тех областях, где у нас не хватает персонала, быть может, привезти немного провизии. Полагаю, что текст, который вы сейчас прочтете, не слишком похож на тот, который вы, возможно, помните, но наша больница ничуть не изменилась, разве что пришла в еще больший упадок.
Интересно, может, и для моего недуга уже придумали название?
Др. В.
P.S. Семь слов, которые я расшифровал неверно, я привожу в тексте заглавными буквами.
Человек, у которого не было глаз.
Пришел день, когда серошапки изменили русло реки Моль и большая часть города Амбра ушла под воду. Оставив свое ВЫМЫШЛЕННОЕ логово, они вышли на свет, обратили в бегство правителей города и заняли острова, которые снова превратились в Цинсорий.
Поначалу люди решили, что жизнь не слишком изменилась. Она определенно не изменилась для самого знаменитого писателя Амбры. Родившись в городе, он использовал его как свою палитру, искривлял и переиначивал, покорял своей воле каждое в мире слово. Он мог создавать тексты, столь глубокие, что жить без их мудрости было все равно что лишиться души. Если настроение у него было мрачным, он создавал ужасные тексты, где слова варьировались от почти до несомненно мертвых. Говорю вам, он умел описать предмет так, что по прочтении описание навеки замещало для читателя описанное.
Возможно, будь он менее талантливым, ему бы не столь ПОКЛОНЯЛИСЬ. Ибо хвала и слава сгущались вокруг него так же естественно, как собирается с реки Моль туман, и он начал считать себя неподвластным законам иным, нежели законы художественного произведения.
И потому в нем все более нарастала тяга нарушить что-нибудь во многих правилах серошапок.
Он гоготал в перерыв рабочего дня перед ушедшими под воду развалинами Труффидианского Собора.
После сумерек он раздавал свои рассказы на улицах. Он читал свои произведения с лодки над разбитой и теперь БЕЗЫМЯННОЙ статуей Восса Бендера. Он писал песни в честь Голубой Девы (которая из подземных туннелей серошапок являла им свидетельства их собственной жестокости).
После третьего подобного поступка серошапки вырезали у него язык и бросили его в КОСТЕР или в реку Моль, ибо рыбы полюбили подобное мясо. Они выкололи ему глаза и постановили их на свою баржу. Они отрубили ему кисти рук и использовали их как подсвечники в городской управе. Своим грибковым символом они заклеймили его тело. А затем изгнали в крохотный домик на сваях у воды, где он некогда родился, — думать о своей судьбе там, в РОСКОШИ, где некогда смотрел, как, ловя насекомых, чертят небо птицы.
Долгое время никто не навещал писателя из страха. Жена оставила его, потому что не была достаточно ОСЛЕПЛЕНА. Каждую неделю один труффидианский священник решался подойти достаточно близко, чтобы оставить пищу и воду у его порога.
Писатель сидел на стуле лицом к стене, а внутри него вырастали и возникали истории, пока настолько его не заполнили, что ему казалось, он вот-вот умрет от их РЕВА у себя в легких. Но у него не было языка, чтобы говорить. У него не было глаз, чтобы видеть мир. У него не было рук, чтобы записывать свои истории. Он жил в ящике внутри ящика. Что ему было делать?
Много недель он думал о том, чтобы убить себя, и сделал бы это, если бы не наткнулся однажды на стол, на который складывал припасы, и с его края не скатилась бы ручка. Она упала возле его левой ступни. Ее прикосновение было холодным и острым. Ощущение распространилось по его ноге, поднялось до самого туловища, пока в «ящиках» у него в голове не проснулось нечто.
Следующие три недели писатель провел, ощупывая каждый дюйм своей комнаты, в точности как ты, дорогой читатель, ощупью ищешь себе путь в этом рассказе. Он сдвигал все, что стояло у стен, пока стол, стул, кровать и немногие книги не оказались в середине комнаты. Затем, держа ручку пальцами ног, он начал писать.
