— Монеты, сэр.
— Монеты?
— Я не могу жить лишь добротой души.
— Да. Конечно. Конечно.
Проклятый Дворак! Никакого сочувствия. Опустив руку в карман брюк, он достал и протянул карлику золотую монетку.
— Еще одну получишь, когда вернешься.
— Как пожелаете. Ждите здесь.
Бросив на Дардена последний долгий взгляд, карлик вскарабкался по ступенькам и исчез в темноте за дверью.
Дарден обнаружил, что ожидание дается ему тяжело. Он сел на тротуар, встал, присел на корточки, прислонился к фонарному столбу, почесал укушенную блохой коленку. И все это время не спускал глаз с пустого окна и думал: «Если бы я приехал в город сегодня, то посмотрел бы на третий этаж и ничего не увидел и сейчас меня не разрывало бы нетерпение, не снедал бы этот жар».
Наконец Дворак скатился со ступенек. За спиной у него трепыхались полы куртки. Ухмылка, если такое возможно, стала еще шире, определенно превратившись в плотоядную.
— Что она сказала? — вырвалось у Дардена. — Она что-нибудь сказала? Да? Нет?
— Победа, сэр. Победа! У нее ведь много работы, она ведь предана фирме и потому сказала мало, только то, что встретится с вами в «Пьяном корабле», хотя скорее всего не раньше чем после наступления темноты. Она весьма милостиво приняла изумруд и записку. Она назвала вас, сэр, джентльменом.
«Джентльменом». Дарден расправил плечи.
— Благодарю тебя, — сказал он. — Ты мне очень помог. Вот. — Он протянул Двораку еще монету, которую карлик схватил со стремительностью нападающей змеи.
Пока Дворак бормотал что-то на прощание, Дарден слушал его лишь вполуха, убаюканный в коконе того мира, где всегда светит солнце, посылая лучи в самые дальние уголки, выжигая и тени, и слабые проблески истины.
V
Дарден поспешил к себе на постоялый двор. Он едва замечал вспышки красных, зеленых и синих фонариков вокруг себя, не чувствовал витающего в воздухе предвкушения, не слышал возбужденных голосов сбившихся в тесные кучки людей, ведь с наступлением сумерек начнется Праздник Пресноводного Кальмара и улицы загудят и забренчат весельем. Уже сейчас чистый дух свежеиспеченного хлеба, к которому примешивался паточный запах сладостей, начал будоражить обоняние и обращать хмурые гримасы в улыбки. Отпущенные пораньше с уроков мальчишки играли с обручами и скакалками, в костяшки и в лапту. Шалуны разыгрывали битву со старым могучим королевским кальмаром, способным одним ударом щупальца топить корабли, и лужеходные бумажные суда разбивались о водосточные трубы. Другие глазели, как во вливающихся в бульвар Олбамут переулках и улочках устанавливают трибуны. Гимнасты с разрисованными пурпуром лицами увешивали свои ходули конфетами и головами ангелов из папье-маше.
Наконец Дарден добрался до своей комнаты, распахнул дверь и тут же резко ее за собой захлопнул. Пока граждане Амбры готовятся к Празднику, он должен приодеться для возлюбленной, отбросив докучные мысли о поисках работы и пустоте в карманах. Стащив с себя одежду, он принял душ, открыв кран так, что обжигающие иглы горячей воды татуировали красную кожу, но полчаса спустя почувствовал себя чистым, даже более чем чистым — обновленным и спокойным и, выйдя, вытерся большим зеленым полотенцем. Стоя голым перед зеркалом в ванной, Дарден заметил, что хотя с прекращением лихорадки несколько пополнел, но жира не приобрел. Ни тени живота, и ноги — сплошная мышца. Вот это далеко не фамильная черта, ведь с начала путешествий матери по реке его сухопарый отец стал пухлым, как сырое тесто. Делать отцу было нечего, только преподавать этику в университете и надеяться, что над ним сжалятся податливые милашки из аудиторий. Но Дарден был уверен: сыну профессора уготована иная судьба.
Дарден побрился, проводя лезвием по подбородку и шее (ощущение щекотало нервы: какое же самообладание требуется, чтобы держать бритву ровно!), но, когда закончил, рука у него дрожала. Ну вот. А теперь втереть в голову различные масла, чтобы волосы стали равномерно черными, не испачканными сединой, разве что на висках и над ушами. Потом чуточку пудры, чтобы оттенить мутную зелень глаз: возможно, постыдная привычка, которую он перенял, разумеется, у матери, но Дарден знал многих бледных священников, которые так поступали.
Одеваясь, Дарден начал с чистого белья, за которым последовали модные носки с рисунком из тускло-золотых с красным змей. Затем серые штаны — такие же серые, как щелочки глаз у отца, когда он во власти спиртного, такие же серые, как беспокойство матери после выступления в мюзик-холле. Да, элегантный серый цвет, темно-серый, но не консервативный. Потом рубашка: великовата, но не обвисает, белая с алыми и золотыми пуговицами под стать носкам, затем пиджак, в материи которого чередовалась серая и пурпурная нить. Теперь-то с головы до ног он выглядел столь же утонченным, как дебютантка на каком-нибудь политическом сборище. Это доставило ему удовольствие: костюм — такая же униформа, как его миссионерское платье, но цель обращения более личного свойства. Да, он преуспеет.
Так, снаряженный, со звенящими в карманах последними монетами, со сведенным от беспокойства желудком и чувствуя, как во всех органах пульсирует тоскливое ощущение «денегнехватит, денегнехватит, денегнехватит», Дарден вышел в город.
Амбру душила сумеречная дымка, приглушая звуки и туманя взгляд, но повсюду — огни. Фонарики на балконах и в окнах спален, на вывесках и на каретах, свечки и ночные лампы в руках седых гробовщиков, во всю мочь распевавших: «День умер! День умер! Пусть начнется Праздник!»
Точно ведьмы на стальных помелах, проносились мимо, дребезжа звонками, велосипедисты. Празднично одетых детей тащили, как лодочки на буксире, огромные и многотерпеливые няни-баржи, ковыляющие на нетвердых, хотя и коротеньких ножках. С пируэтами и па к Дардену подтанцевали белолицые дети-пьеро, и, похлопав в знак одобрения, Дарден погладил их по головкам. Они напомнили ему голых мальчиков и девочек из племени нимблитодов, которые спускались на лианах с деревьев и ели заблудившихся под кронами птиц, которые не смогли отыскать себе дорогу к свету.
Улицу перед ним пересекла процессия женщин в красночерных мундирах охотников. Они «скакали» на полых деревянных лошадках, которые крепились у них к поясу: искусственные деревянные ноги клацали по бокам, в то время как их собственные бежали рысью или галопом или выкидывали коленца, но так уверенно, так слаженно, что, невзирая на случайный характер движений, ни одна не нарушала строя. Каждая лошадка была раскрашена особо гротескными оттенками зеленого, красного и белого: сочились кровавыми слезами глаза, скалились черными зубами морды. Губы женщин были приоткрыты в алых ухмылках помады, и с них срывались ржанье и гогот. Собравшаяся вокруг толпа заходилась хохотом, всадницы же были столь зачарованы своей пляской, что видны были лишь белые яблоки глаз, шокирующе-яркие в сумерках.
Дарден миновал огромные костры, где крутились и поджаривались на вертелах туши коров, свиней и множество мелкой дичи. Вертела вращали ухающие с натуги, мускулистые и краснолицые мужики. И повсюду, позевывая, просыпались от дремы грибожители, подбирали красные флажки и трусили отправлять загадочные ритуалы. Бравые храбрецы вели шуточные поединки на ножах и саблях, а в канавах боролись голые по пояс юнцы: спины блестят от пота, взгляды сосредоточены не на противнике, а на молодых женщинах, что смотрят на их баталии. Тут и там среди зрителей возникали из единого очага и расходились как круги по воде внезапные пляски без правил и единых па, и под конец Дардену пришлось пробираться через водоворот тел, но сам он оставался глух к смеху и болтовне, к постукиванию и топанью ног по брусчатке. А ведь это была самая волшебная ночь в году, Праздник Пресноводного Кальмара, когда Амбра погружалась в транс, отдавалась во власть чар, и, когда наступало вдруг затишье, встречались взгляды, отводились взгляды, словно бы говоря: «Что дальше? Что будет потом?» Наконец, пройдя под увешанной удавками аркой, Дарден попал на главный бульвар, и впереди показался «Пьяный корабль». Как он мог бы его пропустить? Таверна светилась как рождественская елка, все три этажа с крытыми верандами из темного дуба искрились и сияли добрым весельем.
