Труффидианский священник Майкл Нисмен приехал в Амбру с гуманитарной миссией через год после Безмолвия и был шокирован увиденным. В письме на имя главы своей епархии в Никее он писал:
Дома стоят унылые и серые, и окна в них зачастую похожи на печальные пустые глазницы. Единственный звук на улицах — плач горя. Воистину, в городе царит великая пустота, точно его сердце остановилось, а жители стали мрачными и подозрительными. Они лишь неохотно откроют вам дверь, а замков на дверях столько, сколько возможно себе представить. Мало кто спит больше двух или трех часов кряду, и то только если есть кто-то, кто наблюдал бы за ним. Они чураются подвалов и все земляные полы заложили камнями. Не терпят они и того, чтобы хотя бы крохотный участок стены приютил какого-либо вида грибок или лишайник, но соскабливают его немедля и сжигают. Некоторые кварталы создали у себя дозоры, которые в ночные часы ходят от дома к дому с фонарями, проверяя, все ли безопасно внутри. Более всего пугает и сбивает с толку то, что жители этого мрачного города на всю ночь оставляют гореть фонари, и такое их множество расплодилось вокруг, и льют они такой резкий, всепроницающий свет, что невольно кажется, будто тебя окружают языки адского пламени и что осталось только владыке Нижнего мира взойти на свой трон и, взяв скипетр, прошествовать по улицам. Только вчера один бедняга пытался обворовать часовщика и был разорван на части, прежде чем обнаружилось, что он не серошапка… И хуже всего — здесь нет детей: закрыты школы, и ни один звонкий, невинный голосок не доносится с церковных хоров. Город бездетен, бесплоден, — ему остались лишь видения счастливого прошлого, и какой родитель привезет свое дитя в то место, где бродят призраки стольких чад? Одни родители (хотя обычно уцелел лишь один из двух) верят, что их дети вернутся, другие пытались разобрать завалы, закрывшие дыру возле старого алтаря, пока капанша не объявила, что будет карать за это преступление смертью через повешенье. А третьи ждут в обеденный час у дверей, уверенные, что вдали покажется знакомая фигурка. При виде этого у меня надрывается сердце. Сможет ли подобный город когда-либо сбросить налет жестокости, меланхолии, глубоко въевшийся привкус мрачности? Неужели такова осязаемая форма, которую приняло горе серошапок семидесятилетней давности? Боюсь, сейчас я мало что могу здесь сделать: меня захлестнула их печаль, и потому я не в силах найти для них утешения, хотя некоторые беспринципные священники торгуют «ладанками», которые, по их словам, защитят купивших от грибожителей и одновременно отпустят грехи пропавшим.
Неужели мы, в наш просвещенный век, можем утверждать, что двадцать пять тысяч человек просто исчезли безо всяких следов борьбы? Кто бы в такое поверил? Если бы их число равнялось лишь одной тысяче, мы поверили бы? Честный историк неохотно приходит к единственному ответу: в эту историю приходится верить, потому что она случилась. Ни один человек не спасся от грибожителей. И еще одно: после Безмолвия осталось поколение, известное просто как Лишенцы
[104]
. Город, как это бывает с городами, оправился, и все же по меньшей мере сто лет
[105]
это отсутствие, эта тишина отравляла даже самые счастливые события: коронацию и бракосочетания капанов, исключительно высокий уровень рождаемости (и исключительно низкий — смертности), победы над харагк и над брейгелитами. Уцелевшие с опаской возвращались в свои жилища, если вообще это делали, и некоторые районы, некоторые дома пустовали целое поколение: никто в них не входил, и накрытые перед Безмолвием обеды гнили, плесневели и со временем окаменевали
[106]
. Среди уцелевших укрепилась ужасная уверенность, что они сами навлекли на себя кару резней, которую учинил серошапкам Мэнзикерт I, и огнем, которому София велела предать Цинсорий. Трудно было не чувствовать, что это Господь судил разрушить Амбру, одну душу за другой
[107]
.
Наихудшим было то, что амбрцы решительно ничего не знали об участи Пропавших, и в отсутствие каких-либо сведений воображение, как всегда, рисовало самое страшное. Вскоре возникли новые легенды, согласно которым Пропавшие были не только убиты, но и подвергнуты ужасным пыткам и унижениям. Хотя некоторые продолжали твердить, что эти двадцать пять тысяч человек угнали брейгелиты, большинство искренне верили, что во всем виноваты грибожители. Теории о том «как» высыпали гораздо чаще, чем «почему», — ведь никто не мог найти иной причины помимо мести. Говорили, что вездесущие микофиты выбросили споры, которые, попав в тело через нос и рот, погрузили всех горожан в сон, а после вышли грибожители и утащили спящих под землю. Другие утверждали, что споры не усыпили Пропавших, но в химической комбинации создали туман, разъевший человеческую плоть, и люди просто медленно расплавились в ничто. Истина в том, что ответа мы не узнаем никогда, разве только грибожители соизволят просветить нас.
Ну а что же дневник Тонзуры? Столько лет прошло, неужели не стало известно его содержание? Аквелий мудро отдал его на попечение служащих Мемориальной библиотеки им. Мэнзикерта
[109]
. По сути, книга исчезла снова, ибо (спрятанная и известная лишь немногим) не стала достоянием общества
[110]
Аквелий взял с библиотекарей клятву не разглашать содержания дневника, даже под страхом смерти не намекать кому-либо о его существовании. Дневник хранился в запертой ячейке, которую затем поместили в еще один сейф. Разумеется, нетрудно понять, почему Аквелий сохранил его в тайне, ибо в дневнике излагается история, одновременно зловещая и пугающая. В то время, если бы его содержание стало известно обществу, людям не пришлось бы более страшиться собственного воображения — подтвердились бы их самые худшие кошмары. Утаив эти сведения, Аквелий и Ирена взяли на себя ужасное бремя. Посвященный в большинство государственных тайн, Надаль сообщает, что они часто ссорились из-за того, следует ли предать дневник огласке, причем нередко посреди спора меняли свою позицию.
