Трансформация Мартина Лейка
Прохладная долина на прекрасном лугу
Плод фантазии
Великого живописца, который однажды
Ее нарисует
Команини
Если странен я и странны картины мои,
В этой странности — источник благодати и силы;
И тот, у кого она часть общего стиля,
Привносит в свои полотна жизнь, мощь и дух…
Выбито по просьбе Лейка на установленном ему памятнике на Площади Трилльяна
Немногие живописцы поднялись из безвестности так внезапно, как Мартин Лейк, и еще меньше таких, кого отождествляют с одним-единственным шедевром, одним-единственным городом. Даже для тех из нас, кто знал его лично, остается неведомым, как и почему удался Лейку этот поразительный скачок от поверхностных коллажей и картинок акрилом до светящихся полотен маслом, одновременно фантастических и мрачных, меланхоличных и игривых, которые стали символом как художника, так и Амбры.
Информация о детстве Лейка сродни скорлупе: будто кто-то уже вырвал устрицу из раковины. В возрасте шести лет он заразился редким заболеванием кости, от которого пострадала его левая нога и последствия которого еще более усугубил несчастный случай, когда он попал под моторный «мэнзикерт», из-за чего ему пришлось ходить с палкой. Никаких других сведений о его детстве у нас нет, разве что немногое о родителях: Теодоре и Катерине Лейках. Его отец был ловцом насекомых в окрестностях Стоктона, где семья жила на скромной наемной квартире. Из замечаний, которые делал в моем присутствии Лейк до того, как прославился, и из намеков в последующих интервью можно сделать вывод, что в отношениях между Лейком и отцом существовала некоторая напряженность, вызванная желанием самого Лейка заниматься живописью и желанием Лейка-старшего, чтобы мальчик пошел по его стопам.
О матери Лейка никаких архивных записей не сохранилось, и в немногих интервью Лейк никогда о ней не говорил. Псевдоисторик Мари Сабон выдвинула теорию, что мать Лейка была даровитой художницей из народа, а также яростной поборницей труффидианства, что это она привила Лейку тягу к мистицизму. Сабон полагает, что великолепные мозаики работы анонимного мастера на стенах Труффидианского собора в Стоктоне на самом деле творение матери Лейка. Никто пока ее теорию не подтвердил, но если она верна, то способна объяснить подспудные оккультизм и черный юмор, чувствующиеся в произведениях Лейка позднего периода, но, разумеется, лишенные религиозной составляющей.
Почти точно можно утверждать, что мать преподала Лейку его первые уроки рисования и побуждала его посещать занятия в соседней школе под руководством мистера Шоурса, который, к несчастью, почил прежде, чем его смогли попросить поделиться воспоминаниями о своем самом знаменитом (если уж на то пошло, единственном знаменитом) ученике. Также Лейк в молодости взял несколько уроков анатомии: даже в самых сюрреалистических его полотнах фигуры зачастую кажутся гиперреальными — словно на них нанесены слои невидимой краски, скрывающие вены, артерии, мышцы, нервы и сухожилия. Эта гиперреалистичность создает напряжение, противореча утверждению Лейка, что «великий художник поглощает окружающий его мир, пока в его внутреннем „я“ не сосредоточится вся среда его обитания».
На момент прибытия из Стоктона в Амбру Лейка, вероятно, следует считать созданием двойственным: проникнутый материальным миром анатомии, он был благодаря матери не чужд чудесного и прарационального — и это противоречие было лишь обогащено и усугублено чувством вины, что не занялся семейным ремеслом. Такие элементы привез с собой Лейк в Амбру. Взамен Амбра наделила Лейка свободой быть художником и раскрыла ему глаза на возможности цвета.
О трех годах, которые Лейк прожил в Амбре до поразительной перемены в своем творчестве, нам известно только, что он подружился с несколькими художниками, чьи интересы — с переменным успехом — будет отстаивать, добившись известности. Главным среди этих художников был Джонатан Мерримонт, который станет ему другом на всю жизнь. Еще он познакомился с Рафф Констанс, которая, как полагают многие, до конца жизни была его возлюбленной. Вместе Лейк, Мерримонти Констанс станут наиболее влиятельными живописцами своего поколения. К сожалению, ни Мерримонт, ни Констанс не пожелали пролить свет на творчество Лейка, поведав что-либо о вдохновлявших его материях, его разочарованиях и триумфах. Или, что важнее, на то, средний (как во всех отношениях) человек сумел создать такие душераздирающие, мучимые кошмарами произведения.
Потому я попытаюсь заполнить пустоты, исходя из моего собственного знакомства с Лейком. Не без замешательства признаю, что до своей трансформации в художника первой величины Лейк выставлял свои работы в моей «Галерее тайных увлечений». Хотя лично я не могу считаться непосредственной свидетельницей этой трансформации, все же попытаюсь дать читателю портрет замкнутого художника, который редко появлялся на людях.
Лейк был высоким, но казался среднего роста, потому что, опираясь на трость, сутулился — и эта сутулость всегда производила такое впечатление, будто он внимательно вас слушает, хотя на самом деле был никудышным слушателем и никогда не мешкал грубо прервать, когда ему наскучивало то, что я говорила.
В его лице была определенная суровость, которую подчеркивал твердый подбородок, совершенной формы рот и глаза, как будто менявшие свой цвет, но в основе своей бывшие неистово, захватывающе зелеными. В минуты гнева или веселья его лицо было оружием: во гневе его черты словно еще более обострялись, и тогда глаза пронзали собеседника как копья, а от смеха они как будто расширялись, а взгляд призывал разделить с ним добрую шутку. Но по большей части он пребывал где-то между смехом и гневом, в эдаком глупом подражании «измученному творцу», которое, однако, позволяло ему отстраниться от любых бурных чувств. Он был робким и проницательным, коварным и надменным — иными словами, ничем не отличался от многих других художников, чьи работы я выставляла в моей галерее. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
* * *
Однажды замечательным весенним днем в легендарном городе Амбра художник Мартин Лейк получил приглашение на казнь.
Для подобного приглашения день выдался не слишком благоприятный, и по пути на почту Лейк лелеял несколько обид. Первой и главной среди них было то, что воевали друг с другом зеленые и красные: ряд скверных потасовок уже распространился как болезнь по улицам, даже перекинулся на несколько кварталов самого бульвара Олбамут.
Как феномен зеленые и красные одновременно притягивали и отталкивали Лейка. Чтобы не объяснять долго, зеленые считали недавнюю смерть (великого) композитора Восса Бендера трагедией, а красные видели в недавней смерти (деспотичного) композитора Восса Бендера благословение. За имена они себе взяли названия, соответственно, самого любимого и самого нелюбимого цветов Бендера: зелень молодости, проведенной в лесах Морроу, и краснота флажков грибожителей, которые, как он считал, похитили его кузена.
