Без сомнения, эти две политические фракции исчезнут так же быстро, как и появились, но пока Лейк носил зеленый флаг в левом кармане, и красный в правом — чтобы наилучшим образом изъявить пламенный патриотизм. (Если судить исключительно на слух, Лейк симпатизировал красным, хотя бы потому, что утром, днем и ночью зеленые загрязняли воздух тысячами мелодий Бендера. Лейк почти не слушал музыку Бендера, пока композитор был жив, и злился, что пришлось менять свои привычки теперь, когда он умер.)
Столкнувшись с этой догмой, Лейк подозревал, что его решимость продолжать еженедельные походы на почту указывает на какой-то изъян характера, фатальное любопытство художника. Ведь он знал, что рано или поздно вытащит из нужного кармана не тот флаг. «И тем не менее, — думал он, хромая по авеню Труффа, где даже тромбозные сгустки кувшинок в аккуратных ящиках с водой вдоль дорожки напоминали ему о конфликте, — как еще упражнять хромую левую ногу?» А кроме того, ни одна наемная повозка не повезет его через спорные территории.
Лейк нахмурился, когда, размахивая красными флагами, на улицу выбежали юнцы в расшитых красными пуговицами куртках. Лейку уже был виден вдалеке угол почты, залитый редкостным утренним светом, ложившимся как золотой дождь.
Следующая в перечне «Причин, почему следовало остаться дома» касалась (к немалому раздражению Лейка) самой почты. Он не питал симпатии к архаической архитектуре здания и лишь умеренное уважение к его назначению: поскольку качество частной монополизированной почтовой службы оставляло желать лучшего, большинство заказов ему все равно доставляли курьеры. Еще у него вызывало отвращение то, что он знал о ее истории, обо всех этих штабелях «гробиков», как он называл почтовые ящики. Нагроможденные вдаль и вширь по всему огромному залу, эти ящики поднимались до самого потолка. Надо думать, мертвые дети, которых раньше в них хранили, пытаясь вознестись на небеса, оказались в ловушке под безобразным желтым потолком и по сей день бьются в него эктоплазменными головками.
Но когда впереди встала почта — громоздкая и желобчатая, смутно похожая на чудовищную, впавшую в маразм старуху, — ничто не стало бы для него большим ударом, чем недавняя смена названия на «Мемориальная почта имени Восса Бендера». Непристойная поспешность! Ведь (великий, деспотичный) композитор и политик умер всего три дня назад! Смотря каким сплетням верить, причина смерти варьировалась от сердечного приступа до яда. Его тело увезли тайно, но еще не кремировали, чтобы, согласно распоряжению самого Бендера, развеять над рекой Моль. (Не говоря уже о том, что отколовшаяся фракция зеленых в шквале памфлетов и плакатов возвестила о воскрешении своего возлюбленного Бендера: дескать, он возродится в облике первого ребенка, родившегося после полуночи ровно через год со дня его смерти. «Интересно, — желчно спросил себя Лейк, — будут ли у новорожденного вырываться изо рта соловьиные трели?»)
От одного только переименования он заскрипел зубами. На его до нелепости завистливый взгляд (нет, он и сам знал, насколько это нелепо, но ничего не мог с собой поделать), уже на каждом третьем хоть сколько-нибудь важном здании поверх старых табличек было неряшливо налеплено имя композитора безо всякого уважения к приличиям или перспективе. Разве мало, что при жизни Бендер был практически тираном в искусстве, раздавил всю оперу, весь театр, не укладывавшиеся в его старомодный мелодраматичный сентиментализм? Разве мало, что он фактически правил городом, который одновременно презирал культ личности и упивался им? Неужели теперь ему понадобилось узурпировать город целиком, до последнего камня, навсегда превратив его в свой мавзолей? По всей видимости, да. По всей видимости, местные жители вскоре окончательно заблудятся, так как каждая авеню, аллея, бульвар и проулок будут переименованы в «Бендер что-нибудь». Бендером или, для разнообразия, Воссом станут называть всех новорожденных. И целое поколение Воссов и Бендеров будет спотыкаться и путаться по городу, который, как обезличенное оскорбление, на каждом углу будет бросать им в лицо их же имена.
Ба (все больше распалялся в своей желчи Лейк), да если вдруг, когда он будет переходить эту самую улицу, его расплющит какой-нибудь «мэнзикерт», ему еще повезет, если его надгробие украсит собственное имя! Нет сомнений, кисло, но с удовлетворением размышлял он, прощупывая тростью ступени почты, на месте его последнего успокоения будет красоваться надпись «Мемориальное надгробие Восса Бендера», а ниже крошечными буквами — «занято Мартином Лейком».
Внутри Лейк прошел по квадратам тусклого света от дальних окон в коридоре, а после в огромном зале назвал себя служащему, человеку с лицом как нож, — Лейк так и не потрудился узнать его имя.
Лейк протянул ключ.
— Номер семь тысяч семьсот шестьдесят восемь, пожалуйста.
Сидевший закинув ноги на стол, служащий поднял глаза от газеты и, хмурясь, сказал:
— Я занят.
На мгновение Лейк ошарашенно смешался. Потом, показав трость, швырнул ключ на стол.
Служащий посмотрел на ключ так, точно это был мертвый таракан.
— Это ваш ключ, сэр. Да, ваш ключ. Так идите, сэр. Всяческой вам удачи. — Он зашуршал газетой, закрываясь ею от Лейка.
Лейк же уставился на держащие страницы пальцы и спросил себя, не найдется ли места для этого кислого лица в его новом заказе, не удастся ли обессмертить в коллаже хамство столь же тупое, как костяшки пальцев этого человека. После долгого, изматывающего пути по враждебным улицам это было уж слишком.
Подняв трость, он немного оттянул вниз газету.
— Вы ведь работник почты, так? Я несколько месяцев отдавал вам ключ, а теперь выясняется, что вы просто сознательный доброволец?
Моргнув, мужчина опустил газету, открывая кривую ухмылку.
— Да, я действительно работник почты. И это действительно ваш ключ. И вы действительно калека. Сэр.
— Тогда в чем проблема?
Служитель смерил Лейка взглядом.
— Ваш внешний вид, сэр. Вы одеты несколько… двусмысленно.
Лейк не мог решить, что его удивило больше: ответили привычное, успокаивающее слово «двусмысленный». Тем не менее он опустил взгляд на свою одежду. Голубая жилетка поверх белой рубашки, синие брюки, черные носки и туфли.
У служащего одежда была цвета перезрелых помидоров.
Лейк расхохотался. Служащий самодовольно ухмыльнулся.
— Верно, верно, — выдавил Лейк. — Я же не объявил, на чьей я стороне, да? Пора выложить все начистоту. Кто я? Овощ или минерал?
Обрывисто, с глазами холодными и пустыми, служащий спросил:
— Красный или зеленый? Который, сэр?
Смех Лейка замер. Этот паяц совершенно серьезен. Этот приятный, хотя и несколько сдержанный человек, которого более двух лет он видел каждую неделю, поддался темным чарам смерти Восса Бендера. Лейк смотрел на служащего и видел перед собой человека с другой планеты.
Медленно, размеренно Лейк произнес:
— Я зеленый снаружи, поскольку еще молод в избранной мною профессии, и красный внутри, поскольку, как и все мы, простой смертный. — Он достал оба флага. — У меня есть ваш флаг и флаг противной стороны. — Он помахал обоими под носом служащего. — Испытывал ли я неприязнь к Воссу Бендеру, ненавидел ли мертвую хватку, которой он стиснул город? Да. Желал ли я ему смерти? Нет. Разве этого недостаточно? Почему я должен трубить о своих взглядах, когда мне хочется выбросить эти дурацкие тряпки в реку Моль и стоять в стороне, пока в жажде резни мимо несетесь вы и ваши прихвостни? Я нейтрален, сэр. (Лейк счел это весьма изысканной речью.)
