Д: Нью-Йорка?
X: Нет… Амбры, конечно. Дождь у меня на коже был холодным и свежим. Стайка мальчишек смотрела на меня во все глаза и хихикала. Голова у меня все еще была в пене от шампуня… Скрючившись, я провел в проулке минут пять, а мальчишки подзывали с улицы прохожих. Я превратился в экспонат. В диковинку. Понимаете, они приняли меня за Живого святого, сбежавшего из церкви, и все спрашивали, к которой я принадлежу. Пока я кричал им убираться, они бросали мне монетки и книги — книги! — в уплату за мои благословения. Наконец, я выбежал из проулка и спрятался у общественного алтаря. Здесь мне пришлось тесниться с тысячью кающихся, на многих были всего лишь набедренные повязки, но они во весь голос распевали что-то, напоминавшее сквернословия. В какой-то момент я снова закрыл глаза, спрашивая себя, не сон ли все это, а когда открыл их опять, то очутился в душе.
Д: Были какие-то доказательства того, что вы «отсутствовали»?
X: Ноги у меня были грязные. Я мог бы поклясться, что ноги у меня были грязные.
Д: Вы принесли с собой что-нибудь из Амбры?
X: В тот момент я ни о чем таком не знал. Но позже понял, что кое-что проникло вместе со мной…
Д: Такое впечатление, что вы были в ужасе.
X: Я и был в ужасе! Одно дело — видеть Амбру издали, выуживать информацию из оберточной бумаги, совсем другое — оказаться в вымышленном мире голым.
Д: Она показалась вам более пугающей, чем Нью-Йорк?
X: Что вы хотите этим сказать?
Д: Шучу, наверное. Расскажите мне еще о Нью-Йорке. Я никогда там не бывал.
X: Ну что тут можно сказать? Он грязный, серый, но тем не менее более живой, чем любой другой город, кроме…
Д: Амбры?
X: Я этого не говорил. Я, возможно, это подумал, но опять же: город твоего воображения и должен казаться более живым, правда?
Д: Не обязательно. Мне бы хотелось услышать больше про Нью-Йорк с вашей уникальной точки зрения, но вы как будто возбуждены и…
X: Это совершенно не важно.
Д: Несомненно. Что вы сделали после происшествия в Нью-Йорке?
X: Улетел назад в Таллахаси, не закончив с делами… Что я такого сказал? У вас ошарашенный вид.
Д: Ничего. Не важно. Продолжайте. Вы улетели домой, не закончив с делами.
X: И сказал Ханне, что мы немедленно уезжаем на две недели в отпуск. Мы полетели на Корфу и там прекрасно провели время с моим греческим издателем. Понимаете, никто меня там не узнавал! Дочь Ханны Сара просто влюбилась в подводное плавание. Вода там невероятная. Голубая и прозрачная. Даже на большой глубине дно видно.
Д: Что думала об Амбре Сара?
X: Она никогда не читала моих книг. Правду сказать, она была слишком маленькой и всячески изображала, что мой успех не производит на нее никакого впечатления. Не могу ее за это винить: то же самое она проделывала с Ханной и ее журналом.
Д: Благодаря отпуску что-нибудь изменилось?
X: Как будто да. Долгое время никаких видений не было. Кроме того, я принял решение. Я намеревался никогда больше не писать про Амбру.
Д: Ханна была согласна с вашим решением?
X: Полностью. Она видела, каким потрясенным я вернулся из Нью-Йорка. Она просто хотела того, что было бы лучше для меня.
Д: У вас получилось?
X: Как видите, нет. Я ведь сижу тут и с вами разговариваю, так? Но поначалу все было хорошо. Я действительно думал, что, если я брошу писать о ней, Амбра перестанет существовать. Но моя болезнь проникла гораздо глубже.
Д: Боюсь, мы достигли той стадии, когда и мне следует копать серьезнее. Расскажите про пожар.
X: Не хочу.
Д: Тогда сперва расскажите мне про то, что было у вас в кабинете.
X: А с этим нельзя подождать? Еще немного?
Капанье воды превратилось в постоянный раздражитель. А если оно стало меня раздражать, то, значит, мне не удалось достаточно сконцентрироваться. Значит, я оставил за дверью недостаточную часть себя. Я спросил себя, как долго продлится наш сеанс — или, точнее, насколько еще хватит моего терпения. Если мы, представители моей профессии, будем достаточно честны, то придется признать, что наше суждение основывается на нашем собственном долготерпении. Как долго мы готовы продолжать, пока не сможем дольше этого выслушивать и уходим из палаты. Зачастую объект нашего исследования не имеет никакого отношения к этому решению.
— Я здесь иногда слышу музыку, — сказал, уставясь в потолок, X. — Она доносится сверху. Звучит точно какая-то инфернальная опера. Тут поблизости нет никакого оперного театра? Или может, кто-то в этом здании ставит оперные пластинки?
Я смотрел на него во все глаза. Эта стадия всегда самая трудная. Да и как ей не быть трудной?
— Вы уклоняетесь от темы.
— Что вы думаете о моей книге? — спросил X. — Скажите как писатель писателю, — добавил он, не сумев полностью избежать покровительственного тона.
Как это ни странно, первая новелла в книге «Дарден влюбленный» показалась мне — на каком-то примитивном уровне — свидетельством душевного здоровья моего пациента, ведь X явно представил Дардена сумасшедшим. Тут — никаких заблуждений, ведь Дарден действительно безумен. Я даже выдвинул гипотезу, что X видел в Дардене свое второе я, но отмел эту идею, сочтя неразумным связывать события художественного произведения с жизнью его автора.
Конечно, я не видел необходимости делиться этими мыслями с X, поэтому только пожал плечами и сказал:
— В своем роде фантастичная и тем не менее в каких-то моментах не менее реалистичная, чем крутой триллер. Мне показалось, что сюжет в «Дардене влюбленном» развивается медленно. Вы целую главу посвятили возвращению Дардена на постоялый двор.
— Нет, нет, нет! Это — предвосхищение. Это символизм. Это чтобы в облике спящих грибожителей показать вам зачатки резни.
— Что ж, значит, новелла, наверное, не вызвала у меня тех чувств, которых вы ожидали. Но вы должны помнить, что я читал ее в поисках указаний.
— На мое душевное состояние? Разве это не опасно?
— Конечно. В ответ на оба вопроса. И я должен установить, идентифицируете ли вы себя с Дарденом, с карликом Двораком, или со священником Кэдимоном, или даже с Живым святым.
— Не выйдет. Я не идентифицирую себя ни с одним из них. И во всех них есть частица меня.
Я пожал плечами.
— Зацепки мне приходится искать где возможно.
— Вы хотите сказать, я что-то утаиваю?
— Кое-кто выдает информацию, сам того не желая.
