Гигантская сигара падает под острым углом к поверхности Луны. Огонёк на её кончике, обращённый теперь в небо, давно потух. Керамика и сверхпрочные сплавы. Восемьсот кубометров грузовых отсеков. Ещё четверть часа, и она распашет «Базу-шесть», как плуг, разделает хлипкие купола, сплющит и сметёт многотонным утюгом всё то, что с таким тщанием собирали почти тридцать лет....
Нет, говорю я, так просто ты от меня не отделаешься. Мы с тобой немножко не в тех отношениях, чтобы расстаться на полуслове.
Бреду в коридор, ослеплённая тысячей ламп. Мне нужна темнота. Мне срочно нужна темнота.
Натыкаюсь на дверь подсобки. Внутри пахнет химией. На узких полках навалены рулоны туалетной бумаги, расставлены чистящие средства, в углу растопырился пучок швабр и метёлок. Я вхожу и закрываю за собой дверь.
Грузовик валится на базу. Он ещё далеко, очень далеко, неразличимая точка в чёрном лунном небе, но его путь предопределён – задача двух тел не слишком сложна применительно к физике.
Из-под двери сочится свет, и я затыкаю его пледом. Вытягиваю перед собой ладони, растопырив пальцы. Вспоминаю, как совсем недавно обводила руками изящный вытянутый контур. Как гладила керамические бока. Я здесь, шепчу в темноту. Я здесь, отзовись.
Островерхие скальные гряды бросают в долину зазубренную чёрную тень. «База-шесть» кажется собранной из пластмассового конструктора моделью самой себя. Здесь нет грязи и ржавчины, эрозия не выветривает камень, семена травы не прорастают в стыках бетонных плит.
В небе появляется белая точка. Спустя пару минут она превращается в тире. Три коротких – три длинных – три коротких. Майский день наступает досрочно, опережая график. Белое тире растёт в чёрном небе.
Я тебя вижу. Я тебя чую. Я тебя хочу.
Ладонями – от дюз к носу. Сжимаю с двух сторон. Поворачиваюсь так, что тело корабля нависает надо мной. А под моим хребтом проносятся хребты Луны.
Давай же, шепчу я. Одновременно прижимаюсь к нему и отталкиваю его вверх. Никого нет рядом, чтобы сказать о минутной готовности.
Грузовик чуть задирает нос, но этого мало. Это, говорю, очень просто – задача трёх тел. Ты, луна и я. Наверное, я давлю на тебя. Наверное, мои мышцы уже лопнули под четырёхсоттонной махиной. Но мы с тобой решим нашу задачу.
Из уха что-то липкое течет по шее. Но у меня нет тела – оно расклеено маленькими колечками по обшивке лунного грузовика. Под моей спиной бросают блики купола «Базы-шесть». Мы лишь сносим какую-то антенну, и её обломок улетает в небо.
Я отпускаю тебя, едва заставив руки разжаться. Возносясь вверх, я вижу, как далеко за базой ты задеваешь носом грунт, вскидываешься, вздыбливаешь пыльное облако злополучной четвёртой дюзой и скрываешься в пепельном тумане.
Наш контакт разрывается. Тогда я оборачиваюсь к черноте неба, толкаю её перед собой и падаю навзничь в океан света.
* * *
Целует в шею, и это запрещённый приём.
Сердит меня историями про настоящего свипера – это когда я прямо со швабрами рухнула из подсобки в коридор. Кому приятно такое слушать о себе? Мне, правда, приятно…
Где мы, кто мы, когда мы?
Реальность понемножку начинает обретать очертания, и я вскидываюсь в постели.
А Валька роняет меня назад.
У меня заготовлена такая доказательная база… И я мямлю, лопочу что-то про спины-спины и лица-лица, про неправильность, и невозможность, и…
Глупая ты, шепчет в ухо, смеётся, щекочет смехом. Глупая, я же люблю тебя.
И словно мир сходит с орбиты. Моя рука гатью – через Валькин пушистый живот, пальцы сжимают его бедро – это якорь: Лёля держится за Землю. Лёля боится улететь!
Высвобождается, расковывается что-то внутри, невидимые шестерёнки сцепляются зубьями, искрят соединяющиеся провода, сходятся в точку призрачные сетки траекторий… Подпорка-костыль отпала за ненадобностью. Никаких контуров усиления – ничего не надо, хватит моих ладоней и моей любви. Я осторожно разжимаю пальцы и развожу руки, обнимая космос.
Валька жарко дышит мне в темечко, и я прижимаюсь к нему вся – от пяток до затылка. Парят в неизбывной пустоте, сияют радужной чешуёй стальные рыбки, послушные моей воле.
– Держи меня, – предупреждаю. – А то улечу.
– Как держать? – галантно уточняет Валька.
Как держать?
Силой и лаской.
Да, именно так.
Фкайф
1
Я – Джонатан Фкайф, а не какой-нибудь прощелыга, чтобы, униженно улыбаясь, давиться ужаренным в подошву бифштексом и поощрительно кивать официанту, тем самым совершая враньё, хоть и без единого слова.
Я – Джонатан Фкайф, и у меня нет проблем с дикцией. Если я сказал «а пуар», то мясо под моим ножом должно открываться сочащимися кровью срезами, а не серым мочалом, и пусть от лёгкой корочки струится щекотный и чуть дымный аромат, а не вонь горелой сковороды. И если кто спросит, не чересчур ли я строг к творчеству повара, так я объясню: здесь не придорожный шалман, а лучший ресторан в городе, и, что куда важнее, кусок говядины я могу себе позволить не чаще раза в год. И не собираюсь ждать еще четыреста семь дней, чтобы криворукий придурок снова испортил мой бифштекс.
Я – Джонатан Фкайф, и живу как хочу. Мне наплевать на злобу, прячущуюся во взглядах любого из стареющих мальчиков, что суетятся вокруг: полотенце на локте, вихляющий квикстеп между столиками, отутюженная задница, крахмальные манжеты, сальная прядка поперек лысины, и полная бессмысленность бытия.
Всё, что у меня есть сейчас, просто компенсирует то, чего у меня не было целых десять лет. Четверть века назад меня попытались списать со счетов, ан не вышло, и теперь им остается лишь метаться вокруг, сменяя тарелки перед толстым пузом отца нации.
– Мэтр! – ору я, нисколько не смущаясь испуганно-благоговеющих взглядов посетительниц. – Если это сделано из коровы, в поваре пропал сапожник от бога!
Отталкиваю тарелку на противоположный край стола, откидываюсь на спинку, извлекая из кресла отчаянный скрип.
Метрдотель уже устремляется ко мне сквозь зал скользкой ящерицей, на ходу превращаясь в сочувствие и понимание.
– Господин Фкайф, – воркует он, – неужели что-то не так?
Не удостаиваю его ответом, лишь движением бровей показываю на тарелку. Конечно, другого куска вырезки у него нет. Тем интереснее, как он будет выкручиваться.
Но мэтр недаром ест свой хлеб. Он хмурится, прямо-таки темнеет, брезгливо поджимает губы. Присаживается напротив меня, одним зубчиком вилки приподнимает изуродованное мясо, заглядывает под него, цокает языком:
– Просто варварство! Уволю к чертовой матери…
Мой козырь, мой гнев – оказывается в сносе.
