С востока на запад через зенит шла вечная Дорога Алленторна, озаряя собой в равной степени каждую точку мира и затерянную в лесах деревню Гибоо как малую часть последнего. Черная брешь в незыблемой дороге погонщика ветра Алленторна, зовущаяся Луной, именно в эту ночь поднялась в самую верхнюю точку неба, и потерявший сон старик Вилар, оставшийся в одиночестве среди засыпающих грибов, скитался в замкнутом пространстве, которое считал своим домом и до самой смерти не собирался покидать даже на минуту – словно поджидая случайного путника, способного выслушать его излияния.
Хадыр сделал незаметный шаг в сторону, и ещё один, рассчитывая заставить Вилара сдвинуться с места и пойти рядом, но под ногой сочно хрустнуло, и высокий светляк, качнув сломанным стеблем, хлёстко шлёпнулся в пух. Вилар вдруг онемел и окаменел, потом хищно ринулся к погибшему растению и взял его в руки. Светляк медленно угасал, в его умирающем свете мерцало лицо старика. Умные светлые глаза пытливо вглядывались в бессчетные крохотные лепестки, ещё теплящиеся жёлтым огнём. Вилар мгновенно забыл обо всём, что было до этого, и когда мёртвый светляк стал неотличим от окружающей растительности, бросил его себе под ноги, прищёлкнул языком и произнёс одновременно радостно и удивлённо, не шёпотом, но и не в голос:
– Вот оно, отличие света земного от света небесного! Раз, хрусть, и то, что было светом, превратилось в обычный низменный цвет. Цвет – сущность всего земного, качество, неотъемлемое от самого предмета, то, чем в равной степени наделены и растения, и люди. Но разве можно что-то сказать о цвете неба? Разве можно назвать Дорогу жёлтой или голубой, а Солнце красным или оранжевым? Это не присуще Небу – там может быть свет либо его отсутствие, но никоим образом не цвет – что и говорит нам о главном и вечном отличии…
* * *
Вальхурт, сколько себя помнил, всегда считал, что от неудобства нужно избавляться сразу. Любая мелочь, поначалу незначительная, может вырасти до таких размеров, что, даже уже устраненная, будет ещё долго напоминать о себе неприятным поскрёбыванием в сознании.
Откинувшись на спинку колесницы, Вальхурт быстро остановил её, слез в придорожный пух и поднёс близко к глазам правую кисть тыльной стороной ладони. Между желтоватыми костяшками указательного и среднего пальца находилась та мелочь, то маленькое неудобство, на котором он сконцентрировал внимание и от которого желал как можно скорее избавиться. Когда Вальхурт последний раз наращивал на себя одежду, видимо, ему попалась плохая ягода – с тех пор при каждом движении в кожу впивался невидимый заусенец. Избавиться как можно скорее.
Вальхурт укусил себя за нижнюю губу, раздался звук лопающегося пузыря, и стружка отслоившейся одежды мягким колечком повисла на подбородке. Двумя пальцами, осторожно, – нет ничего обиднее, чем оторвать кончик и искать новый, – Вальхурт взялся за чуть липкую плёнку и потянул вниз. Одежда поехала по шее, обнажила кадык, ключицу и оборвалась длинным языком на груди. Но в прочном одеянии уже появилась брешь, и Вальхурт принялся сдирать с себя клочья неудачного костюма, швыряя лоскуты под ноги, в пух. Падая, оторванные плёнки сворачивались трубочками, теряли прозрачность, становились серыми, и на их поверхности подобно венам вдруг отчётливо выступали синие прожилки.
Через минуту Вальхурт стоял обнажённый, по щиколотку в пуху, и пух доедал остатки одежды. Тело, лишённое оболочки, чувствовало себя неуютно. Лёгкий бродячий ветерок, обычно незаметный, щекотал кожу, вгонял в дрожь, а пальцы рук и ступни ног вдруг дали букет ощущений, с которым неизвестно было, что делать.
Всему этому есть имя. Вальхурт знал это слово, несколько режущее слух и чем-то притягивающее, – «осязание». Весь мир из твёрдо-мягкого, тёпло-холодного, остро-тупого становится шершавым и бархатным, скользким и гладким, а в сознании, как раскрывающиеся бутоны, прорастают новые понятия и начинают накапливаться воспоминания, не похожие на прежние. Но это уже потом, а сейчас – холод ветра и открытость перед лесом, который смотрит и не может понять, почему так тревожно замерло маленькое существо.
Вальхурт огляделся и сразу заметил раскидистый куст вешалки шагах в тридцати от дороги. На цыпочках, по бесплотному ковру пуха, тихо, не касаясь других растений – туда, туда… Вальхурт не выдержал и сорвался на бег, поскользнулся, упал, прыгнул к вешалке и, лихорадочно выискивая на длинных безлистных прутьях хорошую крупную ягоду, затравленно шарил глазами вокруг, стараясь разглядеть свои страхи за сгустками листьев и ветвей. Наконец упругий шарик сам лёг в пальцы.
Вальхурт потянул его на себя, слегка покручивая, и почувствовал глубинный треск разрываемой мякоти. Крепкая зеленоватая ягода. Вальхурт приложил её свежим надломом к ямке между ключицами. И привычно оттянулась кожа, и страх ушёл, и шарик одежды очень быстро набух и расползся по груди клейкой блестящей массой – сначала зелёной, потом более светлой и, наконец, идеально прозрачной. Бутоны осязания закрывались, словно их солнце уходило за горизонт.
Под надёжной защитой новой одежды Вальхурт обрёл обычное расположение духа и двинулся к колеснице.
Но случилось непредвиденное – то ли порыв ветра, то ли ещё что-то качнуло ажурную коляску, и чуткая термитовая дорога, приняв это колебание за приказ двигаться, вздулась бугром – колесница рванулась вперёд, махнув Вальхурту на прощание пустой подвеской. Всякое случается с путешественниками.
Вальхурт в тот момент ещё не вышел на дорогу и увидел лишь, как мелькнуло колесо, а вслед за ним вспучилось белое полотно, вытягивая из земли такие же удивительно белые нитки-корни, опустилось, слегка поворочалось ещё немного, будто выбирая, как лечь поудобнее, – и замерло. Колесница уехала.
Вальхурт удивлённо выпятил нижнюю губу, отчего пока не совсем приросшая одежда сыто чмокнула, и изрёк:
– Какие же вы, сидельцы, дураки!
Ведь действительно обидно, когда что-то говоришь человеку, а он смеётся и всё время повторяет: «Ну да что ты!» Не спорит, не говорит, как считает сам, а так – только тихо посмеивается, даже не пытаясь поверить или понять. «Посмотреть мир – это же так интересно!» – «Ой, да брось ты!» – «Человеку нельзя всегда сидеть на одном месте!» – «Ну да что ты!» К такому второй раз подходить неохота, и ладно бы, но он-то не один такой – все вокруг – «Ну да брось ты!» Только кто – Хадыр, Мэдж, ну, ещё Эман – но тот далеко на юге, – с ними можно беседовать свободно, зная, что не будет унизительного похихикивания, нарочитого непонимания, о которое можно биться головой хоть день, хоть жизнь.
Колесницы росли вокруг в изобилии. Вальхурт долго выбирал, пока не наткнулся на курьёз – колёса срослись с растущей рядом подвеской, и получилась сразу готовая колесница. Тщательно осмотрев её и убедившись, что больше никаких отклонений нет, Вальхурт просунул руку под нижнее колесо и воткнул палец в полый хрустящий стебель. Растение качнулось, мягко опрокинулось и встало на колёса.
Вальхурт вынес колесницу на полотно термитовой дороги, уселся и слегка оттолкнулся, навалившись на подлокотники. И сначала едва-едва, а потом быстрее, а потом сливаясь в неразличимую пелену переплетающейся зелени, понёсся назад незапоминающийся пейзаж.
