Белая стена окружала его со всех сторон, лишь в четырёх местах в ней имелись квадратные отверстия, за которыми – о, как всегда! – простиралась бурая пустошь до горизонта.
Вокруг Хадыра стояли люди. Несомненно, люди. Без одежды, но закутанные в неизвестные ему тёмные непрозрачные растения, видимо совсем не прилипающие к коже. Лиц эта странная одежда не закрывала вовсе. И у каждого из людей верх головы прятался под зарослями нитей. У женщины, стоящей отдельно ото всех со скрещенными на груди руками, они были длиннее и светлее – цвета старого падуна – неярко-рыжие. Тот, что нагибался к нему, замер совсем рядом, ближе остальных. Хадыр протянул руку и осторожно коснулся его нитей.
Человек улыбнулся и медленно отчетливо произнёс:
– Волосы.
Сознание Хадыра взорвалось. Это слово знал каждый сиделец. Это слово снилось очень многим людям, в том числе и Хадырову отцу Говору. В голове запрыгали торопливые мысли.
«Неужели это всё-таки тот мир? Но в моих снах не было ничего похожего. Ни один сиделец известных мне деревень не упоминал о безжизненной поляне без конца и края – наоборот! Был дивный мир, сверкающий и благоуханный, красивые люди безо всяких волос и отчётливая, как нигде, песня Алленторна. Никаких стен со всех сторон – а мягкие как пух шляпки грибов. Где же я? Или есть ещё третий мир, принадлежащий жрецам?.. Но это уже простая фантазия, грубое допущение. Где я?»
– Меня зовут Гордон, – сказал Иннерфилд, ткнув себя пальцем в грудь. – Я – Гордон.
Хадыр жадно вслушивался в его речь, более резкую и жёсткую, чем у сидельцев.
– Мне, сыну Говора, по рождению дано было имя Хадыр.
Все облегчённо вздохнули, словно боялись, что лесной человек заговорит на непонятном языке.
– Будь нашим гостем, Хадыр, – шагнул вперёд Хновски. – Все жители Мёртвого Пятна с радостью примут тебя. Чтоб ты смог привыкнуть к нашей жизни, первое время я всегда буду рядом. У тебя будет возможность спрашивать о чём угодно. Меня зовут Брайан.
Хадыр подумал, что в лесу постеснялись бы дать мужчине такое звучное имя. Другое дело – женщине: Брайана… Какие же у них озабоченные лица! И ещё эти волосы… Хадыра заполнило странное чувство, почти забытое вместе с детством. Одновременно – скука и страх.
Скука: из леса вышел человек. Да, вышел. Здравствуйте, жрецы! Здравствуй, лесной человек! Мы так тебе рады. Можешь с нами чуть-чуть пожить. Ты нам очень нужен, ведь никто вот не приходит, а ты взял да пришёл… И страх, тем более серьёзный, что не было ему ни одной причины.
Хадыр никогда не любил новых сказок. Воспоминание из далёких-далёких лет вдруг ожило движущейся картинкой. Ему было около трёх – как раз тогда он впервые без помощи матери слез с гриба. Хадыр сидит на бархатной подушке шляпки. То утопает вглубь, то, напрягая спину, оказывается на самой вершине. Его гриб чуть ниже материнского, стоящего столь близко, что шляпки иногда с продолжительным шуршанием трутся друг о друга. За маминой спиной парит золотое солнце, и Хадыр не видит её лица – лишь чёрный контур, с одной стороны обведённый ниткой света по линии скулы и щеки, – это блестит одежда. Она говорит спокойно и неторопливо – как же он любил этот голос, нёсший ему знание о поднебесном мире!
Но сейчас звучит сказка. Не легенда о днях создания мира, а сказка, выдумка, никогда не происходившее действо… Не вспомнить, о чём, но суть сказки – не главное, а вот чувство… Я не хочу больше слушать, мама! Я не… Мне не интересно, что будет дальше, нет нужды узнавать всё до конца… Ну зачем, зачем ты продолжаешь!.. И уже вслух: «Не надо!»
«Не надо!» отзывается многократным эхом в сознании, когда, расслабив всё тело, Хадыр проваливается в гриб, стараясь отделиться, закрыться, спрятаться от всего мира. Я не хочу знать продолжения этой сказки! А когда находятся силы вновь выглянуть наружу, уже догорает сиреневый час, а мама так и сидит, не изменив позы, – неужели ты ни разу не шевельнулась? – и смотрит удивлённым улыбающимся взглядом – и на этом картинка гаснет и рассыпается…
А эти люди ждут какого-то действия, не подозревая, что сейчас любое движение или жест станет продолжением той страшной сказки…
Хадыр попробовал подняться на ноги, но те не послушались.
– Тебе ещё нельзя вставать, – сказал из угла невысокий старик. – Я буду следить за твоим состоянием – ты очень слаб. Зови меня Рэй. Как и Брайан, я постоянно буду рядом.
– Нужен падун, – тихо сказал Хадыр, чувствуя, как неприятная серая пелена начинает опускаться на глаза. Но его как будто никто не услышал.
Скука! О небо, какая скука! – подумал он, но в следующую секунду уже не был уверен, что мысль принадлежит ему, – потому что снова ожили и начали ругань между собой части тела – и вскоре Хадыр плавно потерял сознание.
– И зачем он нам, собственно, нужен? – без интонации спросил Иннерфилд.
Хадыра отнесли в тот дом, где ему предстояло приходить в себя, и оставили под присмотром Трайлона.
Был вечер, половина седьмого, солнце опустилось к холмам на западе, и бесконечная пустыня темнела во все стороны, куда ни посмотришь. Тёплый слабый ветер не поднимал пыли – погоду можно было считать прекрасной. Анна Ланж, стройная и высокая, качаясь на носках и обхватив себя за локти, смотрела куда-то прочь – не вдаль, а именно прочь, словно пыталась разглядеть какой-то иной, лучший мир. Эванс уселся прямо на землю, а Иннерфилд и Хновски опустились на корточки.
– Я не совсем понял, – сказал Эванс, – ты весьма странно поставил вопрос.
– Каждый день пребывания гостя будет обходиться черт-те во сколько.
– На что же уйдут твои чёрт-те-сколько? Он ничем не отличается от нас.
– Этот Хадыр – наркоман от рождения, – не оборачиваясь, негромко сказала Анна. – Рэй сказал, что он без дозы не протянет и дня. И доза столь велика, что любой из нас от неё бы умер. А он от рождения получает её три раза в день. На обед, завтрак и ужин.
– Ты хочешь сказать, что…
– Иначе ничем нельзя объяснить такой состав крови. Это уже почти не кровь. У Рэя есть чем «кормить» его месяц. В столице запас гораздо больший, и мы могли бы оставить туземца у нас хоть на всю жизнь. Вот Гордон и спрашивает, зачем он нам нужен.
– Мне показалось… – Эванс закашлялся, прикрыв рот рукой. – Мне показалось, что ежедневное употребление какой-то там штуки – наркотик это или нет, сейчас не важно, – никак не сказалось на его умственных способностях.
– Он сказал всего одну фразу, – рассмеялся Хновски, – а хитрый разведчик уже сделал свои выводы.
Иннерфилд с внезапным отвращением оглядел заставу. Одинаковые белые глинобитные сараи, огненные блики в кривых стёклах.
Со стороны границы показались фуры дровосеков. Вереница из пяти телег, запряжённых людьми, подползла к селению, когда закат уже мерк. Измотанный более других разведчик, исполняющий в таких походах роль охранника, сгорбился под тяжестью карабина. Широкоскулые лесорубы с пустыми после дня работы глазами резким – на каждый шаг – дыханием спугнули вечернюю тишину.
