В Одиннадцатой, у подножия самого большого гриба, остался лежать в пуху и дожидаться своего часа компьютер-ответчик.
… Когда Анна улыбалась, на каждой ее щеке оживало по четыре ямочки. Когда улыбался Трайлон, у него очки сползали на кончик носа. Лицо Иннерфилда покрывалось сетью добрых лучистых морщин, а Эванс довольно складывал губы трубочкой и выпячивал подбородок. Хновски поднимал брови домиком и прикусывал губы зубами, чтобы сдержать хохот.
Я люблю их, я сделаю так, чтобы уже они успели ухватить кусочек счастья – именно они, а не «дети и внуки». Я еще не знаю, как, но должно же быть в запасе хоть сколько-нибудь времени. Только я обладаю знанием их мира в той же степени, что и своего.
Чем быстрее удастся найти выход, тем лучше. Каждый заход солнца уносит из их мира ещё одну жизнь. Но я успею. Я смогу спасти и уберечь их. Их и нас – соединить, слить воедино. Дотянуть до них дорогу Аллена Торнфилда.
Я должен сделать одно – подтолкнуть к ним свой мир. И он – добрый, честный, справедливый – тронется, качнётся с места и поползёт, поедет, полетит, сметая жалкие заслоны сторожевых псов, – к ним, к нашим братьям.
Мы спасем достоинство расы и захватим эту планету, которая обманула нас сто сотен раз, втёрлась в доверие, поцеловала холодными губами, которая из своего неразумного – или даже безразумного тщеславия предпочла отдать себя победителю – лишь бы не оказаться насильственно покоренной. Планету, которая обхитрила нас, расколола пополам и приготовилась извести каждую половинку по отдельности. Теперь она чувствует, что одержала верх – разделив нас, одним дав всё и усыпив бесчисленными удовольствиями, а у других отняв последнее и лишив сна. Этих других она связала по рукам и ногам, полностью оградила себя от их возможного противодействия. Но еще остались мы, и я должен, должен, должен растормошить сидельцев – и тогда!..
* * *
Был сиреневый час. Колесница, остановленная легким нажатием локтя, плавно скатилась с термитовой дороги. Летяще шагая по пушистому ухоженному пуху, Хадыр между деревьями прошел к самой опушке селения Гибоо.
Солнце, огненной бахромой уцепившееся за макушки деревьев, светило уже не ярко, хотя и в глаза, и через минуту он смог отчетливо разглядеть поляну.
Люди, сидевшие на грибах, смотрели в одну сторону. В центре поляны, на продолговатой прогалине, взявшись за руки, старики и старухи кружились в танце. Это был Первый хоровод – в честь рождения ребенка. Безмятежные лики сидельцев, казалось, отражали ласковый свет солнца.
«Пусть хватит гриба и фуда, Пусть прочь уносится страх, И в ожидании чуда, Когда в поднебесных мирах…» – пели они и продолжали – длинная хороводная, освежающая душу, с раскачивающимся ритмом песня длилась бесконечно.
Чуть в стороне играли дети – бегали, изображали взрослых, катались в пуху, смеялись громче обычного. У Вальхурта родился второй сын – этой подробности Хадыр знать не мог.
Из круга танцующих вырвался Вилар, сморщенный как шляпка молодого гриба, таща под руку слегка упирающегося Урбара – сына головы Замана. Они прошли совсем рядом с Хадыром, притаившимся за густой вешалкой, и он смог услышать:
– …чем и определяется поразительная красота стихосложения. Это почти как Дорога, соединяющая несоединимое, – ведь создавая рифму, мы претендуем на то, чтобы протянуть нить между двумя словами, не имеющими точек соприкосновения по смыслу, однако обладающими одним звуковым…
Хадыр блаженно улыбался.
Он стоял без движения до темноты, до конца синего часа, наблюдая жизнь деревни, ночное пробуждение светляков, великую пляску небесных оттенков.
И он стыдился то своей улыбки, перечеркивающей всё, чему, казалось, посвятил себя совсем недавно, то, наоборот, тех мыслей, с которыми мчался в Гибоо.
Хоровод стал редеть и в какой-то момент распался на отдельных людей. Вдруг у ближнего к нему светляка из темноты выплеснулось лицо, и Хадыр первое мгновение не мог понять, почему в нём просыпается нежность. Но всё встало на свои места – он осознал, что перед ним Джамилла, его Джамилла, напряженно и уверенно глядящая туда, где замер он.
Хадыр шагнул вперед, прямо сквозь куст, сквозь темноту, сквозь три года разлуки. Их руки сплелись в первом осторожном прикосновении.
* * *
Он не нашел в себе сил сразу заговорить о жрецах или, тем более, что-либо предпринять. Счастье забытой жизни окутало его, и радужным стоцветием улетел прочь восхитительный месяц.
А когда вдруг вернулась ясность, холодная как стальной рассвет, Хадыр растерялся – и ото дня ко дню оттягивал начало своей попытки.
И сомнения пришли.
Посмотри, как хрустально всё вокруг! Посмотри, сколько труда и любви, пусть даже неосознанных, вложено в этот кусочек Вселенной. Какая логика, какая мудрость лежат в основе здешней жизни!
Неужели же ты не боишься, что бриллиантовое равновесие может оказаться непрочным и рухнуть, подминая под себя всё, от одного твоего неосторожного движения? Ведь из этой схемы нельзя убрать даже мельчайшей детали – иначе жизнь тотчас станет невыносимой. Разве несчастливы окружающие тебя люди?
Что, что ты предложишь им взамен? Песчаный ураган? Вонь и грохот паровой машины? Убожество несъедобной пищи? Унизительную зубную боль, безжалостную слабость старости, пытку родов? Ты превратишь их из сытых людей в голодных зверей, и их любимым развлечением станет война с полупсами. Умрет язык, умрут сны, забудутся цели. Останется лишь одно: выжить! – цель, стремящаяся к самой себе!
И он полностью убеждал себя в необходимости бездействия, и проходило еще несколько спокойных дней.
Но чаши весов не могли остановиться, и Хадыр вспоминал глаза жрецов. Глаза их не несли в себе уверенного сидельческого счастья, но горели какой-то неутолимой жаждой, как маленькие земные звезды.
И тогда Хадыр вскакивал посреди ночи, таращась в черное небо, располовиненное Дорогой, барахтаясь в ароматной перине гриба, и шептал: «Электричество! Прежде всего электричество!» Но никто не слышал его бормотания, даже Джамилла, – она лишь умиротворенно чмокала губами в глубоком сне и поворачивалась на другой бок, укутанная невидимым крылом ночной песни погонщика ветра Алленторна.
Интермеццо Б
Тетрис
Нужно на цыпочках пробраться в мамину спальню и просунуть голову между тяжелыми гардинами, стараясь не впустить в комнату свет.
Окна в эту сторону смотрят на Город. Две красные светящиеся змеи вползают в него через окружную дорогу. Надо выбрать ту змею, что сегодня тусклее. Левую зовут Эстакада, правую – Шоссе.
Поцеловать маму в спящую щёку, выйти в коридор и плотно прикрыть за собой дверь.
Родион подаст ранец и вопросительно качнёт головой: ну, какая?
Обычно мальчик проводит левой ладонью по воображаемому холму или подныривает правой под несуществующий мост.
