– Мэгги, – позвал Саоан одними губами.
Теперь они наконец-то в Перу – на дне заросшего кустарником ущелья, в дымящейся клетке перекошенного автобуса с пулевыми пробоинами на приборной доске.
– Мэгги, – повторил он, уже вспоминая, что обращаться не к кому.
Вот она, рядом, белокурая и неподвижная. Сломанное, смятое тело. Остановившееся сердце. Гьяньяриту – женщина судьбы, уже почти потерявшая душу. И нет ничего, совсем ничего, что подошло бы… Не теряй себя, кьонг!
Отмахиваясь от плавающих перед глазами пятен, Саоан прополз по вставшему на дыбы салону. Ящик не лопнул, лишь верхний кокос треснул, залив липким пол. Саоан нашел окно, через которое проще вылезти.
Полчаса спустя он устал идти, опустил на траву тяжеленный ящик, из которого не догадался выкинуть никому не нужные кокосы, а потом снял с плеча тело девушки.
– Только смерть порождает жизнь, – повторял он ей, как однажды в госпитале.
– Смерть порождает только смерть, – отвечала она тогда, и он чувствовал, что в этом споре ему не выиграть.
– Ты совсем как наш священник, – смеялся санитар Сан, – тебя с толку не сбить!
Он не пил вина и лишь смотрел, как бордовая гладь вздрагивает от прикосновения ее губ. Я хочу быть с тобой всегда, хотел сказать он, но не сказал. А теперь уже поздно.
Нет ни ножа, ни топора, ни костяного скребка. Саоан трясущимися руками вытряхнул в траву сумочку Магдалены. В маленькой косметичке, расшитой цветами, смешными и непохожими на настоящие, нашелся лист пластыря – липкой ткани, которой заклеивают мозоль или порез. Маникюрные ножницы. Пилочка для ногтей. Остальное – склянки, пудреница, тюбики – пригодиться не могло. За холмом весело ухнуло – огонь разобрался, как залезть автобусу в бензобак.
Саоан извлек из-под бурых кокосов завернутого в темную тряпку Дедушку. Распеленал осторожно и аккуратно поставил в двух шагах от себя на высокий покатый валун. Достал из-за пазухи тяжелый сверток с остатками анъярского пепла, взял крошечную щепотку и втер в середину Дедушкиного лба.
– У нас беда, великий кьонг! Ты подскажешь, если я буду что-то делать не так? Поможешь собрать нужные травы?
Дедушка не отвечал. В его молчании Саоан почувствовал и горечь, и сомнение, и…
– Ты точно хочешь оставить ее с нами? – спросил Дедушка.
– Она тебе не нравится? Вы не сможете жить вместе?
– Я одобряю твой выбор, Саоан! Она хороший человек и очень верит тебе. Мне было бы приятно расспросить ее подробнее о чудесной земле, где мы жили так недолго.
– Тогда что же? – Саоан метался между умирающей Магдаленой и Дедушкой. Время уходило, но и такой разговор нельзя было оборвать на середине.
– Я чувствую, что нам не уйти впятером.
Саоан осмотрелся. Прошептал несколько фраз на анъяре. Корявые деревья и могучие лианы, бездомные камни и спящая трава – все внимали языку колдовства.
– Не понимаю! Я скрою вас от любого взгляда, любой куст и любой зверь встанут на нашу сторону…
– Я сказал только то, что чувствую, внук! И помогу всем, чем смогу.
Саоан прикрыл ладонью глаза, выражая покорность и благодарность.
И склонился над телом возлюбленной, ставшим клеткой для ее заблудившейся души.
…Вместо липкой глины, намертво схватывающей ресницы, Саоан использовал четыре лоскутка желтоватого пластыря. Теперь Магдалена могла видеть небо, и встревоженных птиц, и облако в форме сгорбленного человека в сутане.
Какая красивая, совсем по-европейски подумал колдун и, нащупав на ее горле самое уязвимое место, погрузил в него пилку для ногтей. Кровь уже не лилась, но сочилась лениво и медленно. Расковыривая непослушной тупой железкой одну жилу за другой, Саоан вспоминал давний спор с доном Паулу.
– Душа человека должна упокоиться, – настаивал священник. – Вознестись на небо освобожденной и просветленной, в ожидании Божьей милости. Душа расстается с телом – и с бременем земного существования. Пытаться удержать ее – тяжкий грех, это как идти против воли Господней.
– А зачем тогда жить? – спрашивал Саоан. – Чтобы потом уйти, не думая о тех, кто остается? Унести с собой знания, умения, мудрость? Перестать заботиться о беззащитных детях? Оставить свой народ, так и не дав ему ничего?
Споры всегда выходили непростыми – Дедушка настрого запретил обсуждать хоть с одним чужеземцем, каким был мир анъяров до прихода Апату. Саоану приходилось говорить притчами, следить за каждым своим словом – а у священника были и свои сказания, бесконечно правильные и бездонно глубокие, как Акулий пролив. Где ты сейчас, добрый падре, мой учитель?
Кровь уже почти вытекла. Голова Магдалены откинулась назад. Ее неподвижному взгляду открывался вид на пальмовую рощу, растопырившую кроны по другую сторону маисового поля. Тут-то и сломалась пилка.
Саоан сменил инструмент, но хлипкие и ненадежные ножницы намертво застревали в волокнах и выскальзывали из мокрых пальцев. И минуты не прошло, как они распались надвое, а вскоре и каждая половинка погнулась и потеряла остриё. Саоан в отчаянии смотрел на Магдалену. Ее взгляд начал мутнеть. Чтобы спасти глаза, срочно требовались травы – а их предстояло найти, собрать, измельчить, смешать… Но если вовремя не отделить голову от тела, яд смерти разрушит обиталище души. Она вырвется на свободу, бездомная и безмолвная, не способная ни позвать на помощь, ни удержаться рядом с теми, кому могла бы служить советом и добрым словом еще сотни и сотни лет. Вспорхнет невидимой птицей в великое Ничто, где, оказывается, живет добрый Господь и белокрылые ангелы, и превратится в одного из них.
Тогда, десять лет назад, Бабушка вытащила Дедушку из самого страшного места на острове – с площади перед железными домами чужеземцев. Потом Маме пришлось прыгать в горящую хижину, а солдаты Апату стреляли ей вслед, но целились плохо, потому что скорчившаяся за частоколом Бабушка бормотала подряд все заклинания, какие помнила. Мама вынесла в обожженных руках пять дымящихся мешочков с травами и кореньями.
И была бесконечная ночь в глубине всползающего к вершине Анъяра леса, высоко над растерзанной деревней, над криками и воплями, над клубами черного дыма и оглушительной пулеметной дробью. Маленький Саоан, напуганный и от этого послушный, замер рядом с телом Дедушки, маленькие дыры в груди которого отчетливо чернели даже при свете луны.
– Смотри внимательно, новый кьонг, – сказала мальчику Бабушка. – Белые люди украли у нас предков, больше некому будет тебе рассказать, как это делается.
С большим ритуальным ножом, предназначенным для жертвенных животных, она склонилась над Дедушкой и сделала чуть выше его кадыка первый надрез.
Много ли умела жена колдуна? Дочь колдуна? Но если бы Бабушка и Мама не рискнули самостоятельно отделить душу Дедушки от тела, Саоан никогда не стал бы кьонгом, не выучил истории мира, не постиг Законов. Прервалась бы связь времен…
