— То ли эти данные в спешке не обработали, то ли
империалы скрывают свои планы, — заключила Оксам.
— Что ж, теперь они, как говорится, сбросили
покров, — закончил свою мысль Найлз.
Оксам особым образом переплела пальцы. Этот жест вызывал в
ее сознании глубокую, непроницаемую тишину. Все утихло — голоса
ораторов-солонов, гул поступавших сообщений и жалоб, пульс голосования, гомон
болтовни.
«Война, — думала она. — Желчная обитель тиранов.
Обитель, где могут порезвиться боги и те, кто желает стать богами». И что самое
противное — профессия ее нового возлюбленного.
Уж лучше бы у Воскрешенного Императора была на редкость
веская причина для объявления войны.
Сенатор Оксам откинулась на спинку стула и посмотрела
Роджеру Найлзу прямо в глаза. Она немного расслабилась и позволила своему
сознанию начать строить планы. Ее мысли вертелись вокруг четко очерченных
возможностей Сената. Она искала точку опоры, с помощью которой можно было бы
изменить курс, намеченный Императором. И как только ощутила прилив холодной
уверенности политической власти, так тревога сразу отступила.
— Наш Воскрешенный Отец вряд ли пожелает прислушаться к
нашим советам, наше утешение ему тоже вряд ли нужно, — проговорила
Оксам. — Но все же попробуем привлечь его внимание.
Капитан
До тех пор пока Лауренту Заю не исполнилось двенадцать лет,
он был, что удивительно, самым высоким из своих одноклассников. Не самым
сильным и не самым быстрым. Просто долговязым неуклюжим мальчишкой в мире, где
в фигуре ценились ловкость и компактность. Задолго до рождения Лаурента на Ваде
избрали губернатором (а потом многократно переизбирали) невысокую, плотного
телосложения женщину, которая всегда стояла, сложив руки на груди и широко
расставив ноги, — ни дать ни взять, символ стабильности. Когда Лауренту
исполнилось семь стандартных лет, он стал молиться Воскрешенному Императору,
дабы тот сделал так, чтобы он, Лаурент, перестал расти, однако путь к небу
упорно продолжался. К одиннадцати годам уже поздно было просто перестать расти:
Лаурент миновал отметку среднего роста для взрослого ваданца. Он умолял
Воскрешенное Божество уменьшить его, но киберкомпьютер, обучавший Лаурента
биологии, объяснил, что рост вниз с научной точки зрения маловероятен, по
крайней мере — в течение ближайших шестидесяти лет. А на Ваде не было принято
молиться Воскрешенному Императору об изменении законов природы, ибо это были, в
конце концов, и Его законы. Всегда отличавшийся логичностью Лаурент Зай стал
просить Императора о единственно возможном решении возникшей проблемы: о том,
чтобы Он сделал и его однокашников ростом повыше, чтобы подросли пэры Империи
или чтобы произошел какой-нибудь демографический сдвиг, в результате которого
Лаурент был бы спасен от участи изгоя.
В том же году во время летнего семестра в школу, где учился
Зай, прислали группу учащихся с планеты Крупп-Рейх, отличавшейся низкой силой
притяжения. Это были беженцы, изгнанные с родной планеты эпидемией
новогерманского гриппа. Долговязые рейхерцы были неуклюжи и сутулы, вечно
падали в обмороки и говорили с жутким акцентом. Они выжили и приобрели
иммунитет к гриппу, но, конечно, их подвергли санитарной обработке, и бежали
они не столько от самого вируса, сколько от последствий эпидемии, выразившихся
в чудовищном сокращении количества населения. Но несмотря ни на что, клеймо
«заразных» прилипло к ним и не желало отлипать, и к тому же они были такими
безобразно высокими.
Зай стал их самым жестоким мучителем. Он достиг вершин в
искусстве нападения на рейхерцев сзади — ставил им жесточайшие подножки. Он
рисовал на полях церковных молитвенников карикатурные фигурки ростом в целую
страницу.
Не один Лаурент вел себя таким образом. Рейхерцев настолько
изводили, что через месяц после их появления в школе всех учащихся собрали на футбольном
поле у воздушного экрана. На гигантском пространстве экрана (над полем, где
Лаурента так часто унижали низкорослые и более ловкие футболисты) ученикам
продемонстрировали кадры, снятые во время пандемии на Крупп-Рейхе. Это была
чистой воды пропаганда — искусство, которым ваданцы справедливо
славились, — рассчитанная на то, чтобы устыдить местных детишек и добиться
того, чтобы они перестали измываться над приезжими. Отснятый материал, конечно,
подвергся эстетической цензуре: мертвых показывали завуалировано, чтобы не были
видны жуткие язвы, вызываемые новогерманским гриппом. Семейные фотографии
доэпидемического времени были изменены, чтобы показать, как прогрессировала
болезнь. Один за другим члены семейства ретушировались — пока не оставалось всего
несколько улыбающихся счастливцев, которым удалось остаться в живых, и их руки
обнимали темные призрачные силуэты умерших. Последняя из показанных картин
представляла собой серию снимков площади Рейха в Боннбурге, сделанных на
протяжении всех воскресений за последние четыре года. Толпы туристов, гуляк,
торговцев и обычных пешеходов медленно уменьшались, потом, казалось, количество
людей стабилизировалось, а потом резко пошло на убыль. А потом по огромному
листу меди прошагала одинокая фигурка. И хотя лишь вверху ничего не было, этот
человек в страхе сутулился и втягивал голову в плечи, словно над ним кружила
какая-то хищная птица.
Двенадцатилетний Лаурент Зай сидел с раскрытым ртом посреди
сдавленной тишины — так молчат только пристыженные дети, — и в голове его
крутилась одна и та же фраза:
«Что я наделал!»
Когда воздушный экран померк, Зай опрометью сбежал вниз по
ступеням. Его пытался остановить классный руководитель, но мальчик отбросил
руку. Он спрятался под трибунами и рухнул на колени на кучу мусора. Молитвенно
сложив руки, он принялся просить прощения. Он не просил Императора об этом.
Откуда ему было знать, что ответом на его молитву о более рослых одноклассниках
станет пандемия гриппа на Крупп-Рейхе?
Чуть ли не касаясь губами земли, он вдохнул запах окурков,
бутылок от медового вина и гнилых огрызков фруктов, валявшихся под трибунами.
От этого зловония Луарента стошнило прямо на молитвенно сложенные ладони.
Горько-кислая жижа обожгла рот и нос. До вечера у него руки остались чуть
липкими и пахли блевотиной, как он ни отмывал их, как ни оттирал.
И — словно где-то глубоко внутри щелкнул какой-то
выключатель: стоило встать на молитву — и возвращались воспоминания о том
мгновении стыда и тошноты. Утренняя церковная служба вызывала в глотке
кисловатый привкус. А когда где-нибудь на громадных воздушных экранах возникало
изображение Воскрешенного Императора и толпы народа восторженно кричали, глядя
на него, желудок Лаурента наполнялся желчью.
Больше Лаурент Зай никогда не молился Воскрешенному
Императору.
Он никогда не пил спиртного, потому что в каждом тосте
ваданцы просили у Воскрешенного Божества удачи и здоровья. И даже когда кадет
Зай ожидал известия о зачислении в Имперскую Академию Флота, он по ночам молча
лежал в постели, пока не засыпал, и вспоминал все просчеты и удачи за шесть
недель вступительных испытаний. Но не молился.
