«Я умер той, самой первой, ночью. Моя светлая половина умерла, — Лешак читал его мысли. — Твой друг видит меня таким, каким я был тогда, чистым и безгрешным, а ты… ты видишь самую суть. Ели ты позволишь, я попробую ее спасти».
— Для этого тебе нужно мое тело?
«Да. И я должен тебя предупредить: это будет непросто. Если у меня ничего не получится, ты тоже умрешь…»
— Я согласен! — Он не стал раздумывать. — Что мне нужно сказать? Добро пожаловать?
«Просто закрой глаза».
— Хорошо.
Дэн крепко зажмурился, чтобы уже через мгновение сложиться пополам от резкой боли.
«Потерпи, это сейчас пройдет. — Голос Лешака теперь звучал у него в голове. Он сам был Лешаком. — Открой глаза».
Мир изменился. То, что раньше виделось Дэну четко и ясно, утратило яркость, сделалось призрачно-зыбким. На своих друзей он смотрел теперь словно через запотевшее стекло. Но все остальное, невидимое обычным взглядом, вдруг проявилось с фотографической четкостью. Теперь он отчетливо видел светящиеся нити, удерживающие Ксанку над землей. Видел укрытые под слоем пепла, рассыпанные то тут, то там золотые безделушки, видел, как припали к земле волки…
«Они не тронут тебя. Они чувствуют, что теперь ты — это я. Вперед!»
Дэн шел, волки покорно расступались.
«Мне нужен нож».
Каким-то немыслимым образом он знал, какой нож, чувствовал, где он сейчас. Всезнание — еще одна особенность неживого существования.
Путь в несколько метров показался ему длиною в вечность. Гарь морочила, хлестала по лицу зеленым ветром, душила пеплом, но Дэн продолжал идти. Наверное, без помощи Лешака он бы непременно заблудился в этой круговерти, но чужая несгибаемая воля толкала его непослушное тело вперед. До тех пор, пока его вытянутые руки не коснулись Ксанкиных лодыжек.
— Девочка моя, мне нужен мой нож. — В этом пепельном мире Дэн не понимал, он это говорит или Лешак, а руки уже шарили по Ксанкиной одежде, ощупывали, обыскивали, до тех пор пока ладонь не коснулась костяной рукояти.
Взмах ножом — и рассеченные невидимые путы упали к его ногам. Ксанка тоже упала, Дэн едва успел подхватить ее бесчувственное тело. Волки, отпущенные на волю, заметались по периметру гари.
«Позволь им уйти. Они устали. Они не станут нападать на твоих друзей».
— Как?! Как я могу их отпустить?
За пределами гари послышались выстрелы…
— Я скоро вернусь. Я быстро. — Дэн бережно положил Ксанку на землю, шагнул навстречу волкам.
— Не стреляйте! — Теперь друзья казались ему не живыми людьми, а призраками.
Они послушались, выстрелы стихли.
«Вы можете идти, я вас отпускаю…»
Оказывается, разговаривать с волками легко. Волки подчинились его воле…
— Стоять! Не сметь! — Голос Леси был похож на визг. — Я кому сказала, безмозглые твари?!
Мгновение Дэн наблюдал, как растворяются в темноте серые тени, а потом шагнул обратно в пепельную круговерть, к своей Ксанке…
— …Как ты осмелился?! Как ты посмел стать на моем пути?!
В самом центре гари, прислонившись спиной к стволу мертвого дерева, сидел черноволосый мужчина. У ног его лежала Ксанка…
— Ты думаешь, я позволю отнять ее у меня? — В глазах его полыхнуло синее пламя. — Защищая вас, она растратила всю свою силу. Теперь мне достаточно протянуть руку…
Чудо коснулся Ксанкиных волос, и ее тело выгнулось дугой, потянулось за его ладонью.
«Позволь теперь мне, — голос Лешака звучал мягко, но требовательно. — Доверься мне. Мне нужен полный контроль».
Как же сложно было довериться чужому человеку! Но еще тяжелее было видеть, как с каждым ласковым прикосновением Чуда Ксанка становится чуть менее живой…
«Нет времени! Пусти!»
И Дэн подчинился, отошел на задний план…
…Костяная рукоять легла в ладонь приятной, давно знакомой тяжестью. Стальное лезвие вспороло сначала серое пепельное марево, а потом истлевшую плоть. С сухим хрустом треснули почерневшие кости, яростно оскалился череп.
— Ты не посмеешь! Ты не сможешь убить меня дважды!
Не слушать, не отвлекаться. Провернуть лезвие так, чтобы уже наверняка.
«Митенька, мне больно…»
Маша смотрит на него с укором, а на ее белоснежной сорочке расплывается кровавое пятно.
«Что ты делаешь, папочка?»
И вот уже не Машеньку он убивает, а Анютку.
«Дедушка, мне нечем дышать».
Лиза смотрит жалобно, с мольбой. Тонкие пальчики беспомощно скользят по лезвию ножа.
«Посмотри на меня, Сашенька! Тебе не будет больно».
Лицо правнучки, самой маленькой, самой любимой его девочки, под толстым слоем воды. Сашенька не хочет умирать…
«Это не они! Слышишь ты меня?! — Голос злой, настойчивый, прогоняет наваждение, сдергивает с истлевших костей пелену морока.
Это не они! Всем весом он наваливается на рукоять.
— Не смейте! Я вас уничтожу! — В голосе Чуда, всегда уверенном, всегда самодовольном — паника. Это хорошо, это значит, они на правильном пути.
— Мне кажется, вот это пригодится! — Теперь перед лицом врага он не один. Три мальчика, отчаянных, благородных, не по годам решительных, смотрят на него сверху вниз. В руке одного из них, толстого и неуклюжего, кисет с порошком из гарь-травы. Второй, долговязый, длинноволосый, высекает огонь, а третий смотрит на него, как на старого друга.
— Давай сделаем это, Санька! — говорит с улыбкой.
Гарь-трава вспыхивает белым пламенем, просыпается огненным дождем на старые кости, вырывает отчаянный крик из несуществующего горла. Чудо умирает во второй раз, на сей раз навсегда, и в душе, измученной, истерзанной, наконец-то воцаряется покой. Все, он отдал долги, довел начатое до конца, спас последнюю из своих девочек.
Сашенька безмятежна, как в детстве, много лет назад, смотрит на него ясным взглядом, и во взгляде этом узнавание.
— Деда?..
— Я люблю тебя, моя девочка. — В последний раз коснуться ее щеки, вдохнуть фиалковый запах ее волос. — Прости меня, если сможешь…
Все, теперь ему действительно пора. Теперь он может наконец уйти туда, где ждут его самые любимые люди. Как же хорошо!
Острое жало впивается в бок в тот самый момент, когда он готовится уйти. От боли перехватывает дыхание, откуда-то сзади доносится женский визг.
— Вы убили его! Ненавижу…
Дышать тяжело и смотреть тяжело. В мире живых — суета и неразбериха. Бьется в истерике тощая девчонка. Зарылся в пепел нож с волчьей рукоятью. На лезвии — кровь, его кровь…
