Перчаткин грозно глянул по сторонам, как бы намереваясь припечатать к позорному столбу любого, кто попытается ему перечить. И припечатает, и в черный список занесет! Однако захотелось несколько смягчить его воинственный пыл, и я осторожно выразил сомнение в действенности большевистских методов в литературе:
— А помните, как у Олеши: «В искусстве нет той площади, на которой можно взять Зимний!»
— Не говорите мне про этого гражданина.
— Это как? — Я был изрядно удивлен. Правду сказать, даже оскорблен столь нелицеприятным отношением к этому писателю.
— Да вот так уж! Не люблю его. Чуждый он элемент в нашем пишущем сообществе.
— Но почему?
— А потому! Мы тут из сил выбиваемся, каждый год выдаем на-гора роман, а то и по два. Ну а он что?
— Что?
— А ему все трын-трава! Он, видишь ли, пишет в день по строчке, да и то слишком много ему кажется.
— Но если писатель требователен к качеству своего труда…
— А жить на что? — возразил Перчаткин. — Литературных премий до черта развелось, но ведь на всю нашу братию этого не хватит! — В словах плодовитого рецензента сквозила тщательно скрываемая зависть и явно наблюдалось ничем не сдерживаемое озлобление.
— Если не нравится Олеша, тогда подскажите, как писать.
— Ну, это же просто, — оживился рецензент. — Сразу чувствуется, что в литинститутах не учились. Так вот, перво-наперво следует разбить пространство рукописи на несколько частей. Первую называете завязкой, вторую кульминацией, а третья… — Тут он замешкался. — Тьфу, черт, слово подзабыл. Словом, в третьей весовой части все всем должно быть ясно. Добавьте к этому знание грамматики, и успех у публики вам обеспечен.
— Мне кажется, рецепт ваш изрядно устарел, — осмелился возразить я. — Мой скромный опыт блужданий по редакциям подсказывает совсем другое. Возьмите для примера последний роман, который выдвинули на национальную премию. Что мы там видим? Обругать прежнюю власть, добавив несколько матерных словечек и сомнительного содержания метафор, — вот ныне слагаемые литературного успеха!
— Ну и что вам стоит?..
— Но я так не могу! — прокричал я, на мгновение забыв, где мы находимся.
— Странный вы человек, — молвил Перчаткин, налегая на закуску. — Кстати, жюльен очень даже ничего. Так вот, я и говорю… то вам успех всенародный подавай, то начинаете целку из себя изображать. Не надоело так корячиться?
Это уже слишком! Что он себе позволяете? К тому же за чужой счет. Еле сдержавшись, я ответил:
— Мне нашу литературу жаль!
— Да бросьте вы! — рассмеялся рецензент, утирая рот салфеткой. — Кому нынче нужна эта ваша… как ее… литература? Требуется ходовой товар, и тут сметливому человеку полное раздолье, надо лишь руку как следует набить. Тут уж ничего не поделаешь, поскольку слаб человек, а кушать хочется… — С этими словами Перчаткин потянулся к водке.
— Нет уж! Этого мы вам не позволим. — Заслоняя свет мозаичного плафона на стене, над столом нависло полтора центнера мослов, костей и сухожилий, для пущей важности помещенных в цивильный сюртук, необъятных размеров штаны и лакированные туфли-лодочки. От всего этого несло ароматами дешевого пива и коммунальной кухни конца сороковых годов. — А что, граждане! Не сообразить ли нам по портвешку? — С этими словами полтора центнера рухнули на стул. Стул крякнул, однако скидывать незваного седока не стал. Только вот плафон угрожающе закачался на стене, отчего по лицам заскользили испуганные тени.
Лицо Перчаткина сморщилось, словно кошелек, из которого извлекли единственный червонец.
— Дутов, ты бы хоть иногда разрешения спрашивал, когда встреваешь в разговор.
— А нечего напиваться по углам! Народ, он тоже хочет. — С этими словами Дутов налил водки в фужер и, опрокинув его в необъятных размеров пасть, изрек: — А правда, что ли, Улючевской снова премию дадут? Друзья! Чуваки! Во жопа-то будет!
— Если учесть, что ты сам ходишь в председателях жюри… — попробовал осадить Дутова Перчаткин, но не тут-то было.
— Это не я! Там страшные тролли заправляют. Мы, вменяемые человеческого облика, Улючевской не хотим. Чес-слово!
— Да ладно врать-то! — возразил Перчаткин. — Вы с ней друзья еще по пионерлагерю при Жигулевском пивзаводе.
— Ложь! Подлая клевета! — Дутов снова потянулся за бутылкой, но этот маневр был пресечен Перчаткиным, переставившим бутылку на противоположный край стола.
Огорченный Дутов посмотрел бутылке вслед и, видимо, под влиянием этого огорчения признался:
— Какие, однако, отменные мудаки теперь романы пишут. То есть о чем именно пишут, мне, по большому счету, все равно. Хреново, что продолжают писать… и пишут, пишут…
Мне показалось, что вот еще чуть-чуть, и Дутов свалится под стол, а нам с Перчаткиным придется тащить его до ближайшего такси на своих плечах. От этой перспективы стало грустно.
— Чтой-то ты сегодня очень уж смурной, — обращаясь ко мне, промолвил Дутов. — Чует мое сердце, что радости жизни тебя обходят стороной. Слушай, а давай мы тебя женим!
— С какой стати? — испуганно воскликнул я. — Я уже женат.
— Это поправимо, — успокоил меня Дутов. — Знающие люди советуют раз в десять лет сменить мебель в квартире и время от времени подыскивать новую жену. — Дутов с интересом посмотрел на меня. — У тебя с мебелью как? А то я тебе свою могу уступить по сходному тарифу. Ты не поверишь, до жути надоела. Смотреть на нее больше не могу!
— Да я как все. — Смущенный подобным предложением, я не решался отказать. — Что мебель? Стол, стул, кровать и этот… как его… приблудный кот. — Потом слегка замялся, так сразу и не сообразив, что еще надо бы присовокупить к списку.
Так в общем-то бывает. Привычное не замечаешь, а то, что видел только раз, врезается в память так, что никакими клещами из нее не вытащишь. Само собой, если вдруг окажешься в такой компании…
— Не густо! — Во взгляде Перчаткина возникло сострадание. Казалось, вот еще чуть-чуть, и цензор пустит обильную слезу. А там и роман мой напечатают.
Однако Дутов воспринял мое откровение совершенно по-другому.
— Вот человек! — вскричал он, вызвав недолгое замешательство среди посетителей и обслуги кабачка. Но Дутову этого было явно мало. — Нет, даже не человек, а человечище! Именно так! Именно только стол да пружинная кровать! А что еще нужно настоящему писателю? — С этими словами гигант сполз со стула и, бухнувшись передо мной на колени, заорал: — Я сейчас буду тебе ноги целовать! Смотрите все!
Вот он… то есть она. Вот он, надежда нашей русской словесности!
Я был вконец смущен. Сначала назвали талантливым писателем, а теперь вот связывают со мной какие-то надежды. Способен ли я их оправдать? Этот вопрос давно уже бередил мое сознание непризнанного классика. В общем, пришлось заказать еще одну бутылку.
