И вот уже, сидя в поезде, пытаюсь снова для себя понять — когда она лгала? Тогда или сейчас? Или же, не задумываясь, просто доверяет чувствам и повторяет как заклинание — «ты и я». Чем чаще повторяет, тем все больше верит. Это как молитва…
Да нет же, зачем все усложнять? Диагноз тут предельно прост — типичнейший самообман! Сегодня уверяет себя в одном, а завтра… завтра все зависит от настроения, от случая. Даже от погоды, от того, кто как на нее взглянул, от отметок на экзаменах, от слов, сказанных ее подругой, от фильма, просмотренного на ночь, или от того, какой приснился сон.
А что, если бедняжка попросту запуталась? Так одинокий путник бредет неведомо куда и уверяет себя в том, что цель близка, что вот еще чуть-чуть… Ну вот и я бреду. Только у меня своя тропа.
И все же что это — лицемерие или распущенность? Я не могу разобраться, как так можно — говорить, что любишь, не любя. Предпочитаю промолчать. Или сказать, что без ума. Она же, судя по всему, сама не знает, любит ли кого-то. Но кого?
Что ж, это все ее проблемы. Только пусть их решает без меня.
28
А утром следующего дня, после моего возвращения из Амбуаза, звонит Трубчевский, тот самый граф, и говорит, будто у него есть тема для приватной беседы деликатного характера. Я конечно же соврал — после бессонной ночи хотелось только спать:
— Граф, вы простите, но тут очень срочная работа. Иначе все деньги, что удалось изъять из вашего кармана, можно сказать, коту под хвост.
— Если бы вы знали, о чем речь…
— Откуда же мне знать? — Чувствую, если не дам сказать, он не отстанет. — Ну так и быть, слушаю. Только не томите!
— По телефону не могу. В общем, если коротко… есть у меня кое-какие материалы на вашего нынешнего благодетеля.
— Это на кого же?
— Да на Поля…
— Что-нибудь про детские шалости или про то, что недоплатил налог за прошлый год? — После того как князь продул мне в подкидного дурака, язык как-то не поворачивался называть его «сиятельством».
В трубке ненадолго замолчали.
— А вам известно, что дед его жены был видным членом фашистской партии и даже министром в кабинете Муссолини?
— Все вы врете! — Я и впрямь обиделся и за Поля, и за себя, и за Марину. За себя — это в том случае, если я и вправду влип.
— Если не верите, приезжайте и во всем сами убедитесь. Там есть еще кое-что похлеще. Этот режиссер, он тоже, оказывается, хорош! Вы бы узнали у него, чем занимался его двоюродный дед в оккупированном фашистами Смоленске. Итак, любезный, я вас жду. Я выслал за вами мой «понтиак». — И граф повесил трубку.
Вот ведь что выясняется! И уже в который раз! Стоит лишь познакомиться с удачей, как эта ветреная дама тут же готова изменить. Причем с первым встречным, прямо у тебя на глазах. Как говорится, ни стыда ни совести! Только какой уж стыд, если своим успехом будешь обязан родственнику бывшего фашиста. Тут даже не стыд, тут откровенное бесчестие, публичный позор, гневные тирады в прессе, запрет на публикацию романа. А как же Поль? Да что же станется зятю влиятельного деятеля, вхожего в Белый дом? Подумаешь, кто-то там набедокурил, а ему за это отвечать? Ему-то нет наверняка. А кто меня защитит в этом случае?
Должен сказать, и на фильм, и на этого Илиодора мне было наплевать — даже если в дивизии СС «Мертвая голова» был целый полк, состоящий из его ближайших родственников. Но тут уже чудились аршинные заголовки в прессе: «Сторонник Муссолини написал роман!», «Чернорубашечники финансируют писателей?», «Фашизм в литературу не пройдет!». Самое страшное, если это отразится на репутации княгини. Так что скандала нельзя было допускать. Вылезу из кожи вон, но найду выход из этой ситуации.
И тут подумал: а ведь это может быть изящный ход. Лучший способ рекламы — небольшой скандал, только вовремя устроенный, да еще под пристальным контролем. Даже денег не потребуется — сами напишут, сами растрезвонят, сами же в итоге убедятся, что все было не так. Поначалу я решил скандалов избегать, но вот именно здесь тот редкий случай, когда можно поступиться принципом — уж очень прибыль велика!
Я вдруг представил себя в зале заседаний суда. Главный прокурор, присяжные, судья, адвокаты потерпевших, переводчик с французского на русский и наоборот — все честь по чести, как положено. А на скамье подсудимых один лишь я. И взгляды публики, судейских, фоторепортеров устремлены все только на меня.
Но вот судья открывает заседание:
— Слушается дело: Французская республика против Михаила Покровского, — затем обращается ко мне: — Подсудимый, вы признаете себя виновным? — спрашивает судья.
— Нет, ваша честь! — гордо отвечаю.
— Слово для обвинения предоставляется прокурору.
— Уважаемый суд! Дамы и господа! Вот я смотрю на этого господина и думаю: на какую низость способен человек ради удовлетворения собственной утробы! Каких еще мерзостей можно от него ждать, если мы не положим этому конец? Речь о книге, которую вы, должно быть, прочитали — ее издали уже на нескольких европейских языках. Ну как же, разве можно не обратить внимания на этот гнусный пасквиль, которым зачитываются все от мала до велика, в автобусах и самолетах, в метро, на лекциях в университете и даже на работе? А между тем роман этот никогда бы не увидел свет, если бы не одно крайне важное для нашего дела обстоятельство. Как показало следствие, к финансированию издания романа причастен некий фонд, глава которого когда-то запятнал себя сотрудничеством с режимом Муссолини. Я вовсе не берусь утверждать, что были какие-то уголовно наказуемые деяния за этим любителем спагетти, но факт остается фактом — и Муссолини, и автор этого романа черпали деньги из одного источника. Может ли наше правосудие мимо этого пройти? Нет и еще раз нет! Я требую запретить распространение романа на территории Франции раз и навсегда! Что же до автора, то это судебное разбирательство станет для него серьезным предостережением на будущее — литературу надо делать чистыми руками! Я все сказал. Благодарю вас за внимание.
Судья:
— Подсудимый, а где ваш адвокат?
— Я сам себя буду защищать, ваша честь.
— Извольте.
И вот что я сказал, то есть что бы сказал, будь у меня такая уникальная возможность:
— Уважаемый суд! Дамы и господа! Послушал я тут вашего прокурора, и невыносимо грустно стало. Нет, вовсе не потому, что моему роману грозит запрет, а мне — общественное порицание. Это я бы как-нибудь стерпел. Я даже готов простить прокурору оскорбления, если бы они относились исключительно ко мне. Но, подвергая остракизму мой роман, вы ставите под сомнение все, что там написано, — и тяготы тех лет, и болезнь главного героя, и его несчастную любовь. Эй, прокурор, любовь-то чем вам помешала?
Аплодисменты в зале, но тут вмешивается судья:
— Подсудимый, придерживайтесь существа дела.
