Моня посмотрел на меня с явной укоризной, а мне только и осталось, что руками развести. Это же надо, как он изменился с тех пор, как стянул мои часы у магазина на Садовой! Вот ведь что делает с человеком серьезная профессия. Да мне бы так…
По-прежнему смущало только это смещение во времени. Причем без всякого согласования со мной. Я уже отчаялся понять, какой теперь год, какая власть. Все эти Фанни, Анны, прочие эсэры, отставные казачьи есаулы и еще бог знает кто — все они будто бы реальны. Но я-то кто? Я уже устал бесконечно повторять, что политика — это не мое, не писательское дело. Не для того рожден, чтобы кого-то свергать, чтобы на митингах охаивать власть, не важно, плохая она или хорошая. Есть люди, которые лучше меня в этом разбираются. Тут кто-то скажет: назовите имена. Да откуда же мне знать? Вот Моня, он при деле, у него и спрашивайте. С уверенностью могу сказать одно — Моня и другие, подобные ему, какая бы ни была власть, найдут себе занятие по нраву и никогда не останутся без прибыли.
Я вспомнил, как стоял у Белого дома под дождем. Вспомнил энтузиазм строителей баррикад. И вспомнил взгляд бородатого Ильи — злой, словно бы насквозь пронизывающий взгляд вершителя народных судеб. Вот так примерно Фанни смотрела на меня там, в комнате. Мне даже показалось, что между ними что-то общее — нет, внешность не сравнишь, но вот нутро… Я бы не удивился, если бы Илья оказался внуком Фанни. Прав был Федор Михайлович — бесы, бесы среди нас! Только на время сменят свое зверское обличье, прикинутся добренькими, притворятся паиньками, а потом… Случись что, так словно бы с цепи сорвутся!
Но что делать мне? Какова во всем этом моя роль? То ли, не разобравшись, что к чему, отбросить мысли и следовать эмоциям, то ли попытаться все же понять. Да, трудное это дело, особенно если не хватает информации. Спасти могут жизненный опыт и знакомство с логикой. Ничто другое не в состоянии помочь. Да потому что очень трудно отличить правдоподобную ложь от истины. И лишь на склоне лет человек наконец-то понимает, что все, что делал, все не так — не так писал, не так любил и даже поклонялся не тем идолам, которым следовало бы… Что тут поделаешь? Грустно это.
31
После нашего разговора Моня поспешил к начальству, а я, проводив его до входной двери, решил прилечь. Очень уж много событий случилось за последний день. Иной раз слоняешься по квартире без толку, мечтаешь, кто бы позвонил или чтобы у соседей случился очередной скандал — все ж развлечение. А тут такие люди, такие имена! К этому времени я уже не удивлялся, если память подсказывала то, о чем мне ни при каких условиях не следовало знать, или, наоборот, только намечались события, о которых мне было доподлинно известно, — и покушение на Ленина, и суд над Фанни Каплан…
Я направлялся к своей комнате, как вдруг из темноты прихожей передо мной явился… призрак. Собственно говоря, видна была только голова. Длинные волосы, расчесанные на пробор. Узкие, презрительно сложенные губы. Немигающий, направленный строго на меня взгляд. И борода… примерно такая же, как у богатого купца, а не лопатой, как у дворника. А посреди обветренного, морщинистого лица — попорченный оспой впечатляющих размеров нос и чувственные ноздри, которые раздувались при каждом вдохе. В моем мозгу никак не укладывалось, что передо мной живой, плоть от плоти человек, а не оптический обман. Казалось, это тень, возникшая в неверном свете уходящего дня, который догорал там, в конце длинного сумеречного коридора.
Я вздрогнул и почему-то сказал:
— Ах!
Призрак вышел из темноты и криво усмехнулся:
— Живой, живой я! Что мне сделается?
Тут только я его узнал.
— Господи! Неужто сам Распутин?
— Я самый и есть, а ты кто будешь? — И, видя мое смущение, поторопил: — Ну, что надо-то? Ты не стесняйся, говори.
— Да нет… Да вроде бы ничего…
— Так кто таков? — снова спросил он.
— Писатель…
Распутин сел на край стоящего в прихожей сундука и тяжело вздохнул:
— Ох, не люблю я энтих писак. Все они врут. И про Христа врут, и про меня, — и потянул меня за рукав фуфайки. — Да ты садись, в ногах-то правды нету.
— И кто ж это про Христа наврал? — спросил я, присев рядом с Распутиным.
— Да тут гугнявец один такого понаписал… Вот под трамвай бы его, тады и будет знать, как над людями издеваться! — Распутин смачно выругался. — А потому что от беса все у него, от нечистой силы! Как смел такое написать! Да нешто он не православный?
— Я уж не знаю, чем он вам не угодил…
— Да как же, сам взгляни. — Распутин достал из кармана шубы небольшую, свернутую трубкой книгу и, потрясая ею в воздухе, заорал: — Да за такое я б ему яйца оторвал!
Где-то вдалеке хлопнула дверь, сонный голос попросил, чтоб не мешали спать, и все умолкло.
Я глянул на обложку. Там словно бы из небесной глубины, из бесконечного звездного пространства выглядывала личность очень странного, но чем-то знакомого мне господина. Изрядно исхудавшее, до блеска выбритое лицо, прилизанные волосы с идеально сделанным пробором и, самое главное, монокль в одном глазу… Батюшки! Да это же я сам! От неожиданности у меня задергались ноги, я даже подскочил на сундуке. Такую же точно фотографию, помнится, я отдал Полю. Выходит, что же, издали в Париже мой роман? Но как же так? И отчего я сам об этом ничего не знаю?
— Что, и тебя достало? — посочувствовал Распутин. — Да я вот тоже, как это прочитал… ты не поверишь, ну до чего же стало худо!
Достав из-за пазухи початую бутылку шустовского коньяка, Распутин сделал глоток, что-нибудь на полтора стакана, и протянул оставшееся мне:
— На-ко, прими чуток. Верь мне, сразу полегшает.
Я приложился к горлышку. Да там и осталось всего-то ничего…
Что будет, если он меня узнает? От этой мысли сначала бросило в жар, пот стал заливать глаза, а я тем временем, стараясь оттянуть неизбежную расплату, держал возле рта уже опустевшую бутылку из-под коньяка. Так, прикрываясь бутылкой, и стоял. По счастью, монокля в глазу не было, да и волосы немного растрепались… Я осторожно глянул на Распутина. И вдруг почувствовал, что вот еще немного и влага на моем лице заледенеет — мне стало холодно, как будто голого бросили в сугроб. Нет, этого я не переживу! А все потому, что Распутин смотрел на меня так, ну прямо так, как тот самый следователь в кабинете на Лубянке. Точь-в-точь! Я даже подумал, уж не он ли допрашивал тогда. Да нет вроде…
— Эко присосался! — Распутин вырвал у меня из рук бутылку, встряхнул, крякнул с сожалением и бросил в угол, за сундук. — Вот так оно всегда! Стоит хорошему человеку помочь в сурьезном деле, как сам-то оказываешься на бобах. Да кабы знать… И до чего же хочется напиться!
Честно говоря, и я не возражал. Напиться, забыться вечным сном и чтоб никогда уже не просыпаться!
Распутин вновь сердито глянул на меня, потом вдруг улыбнулся и сказал:
