«После устного обмена мнениями между партканцелярией, шефом охранной полиции и министерством иностранных дел о запланированном заседании академии Лютера в Зондерхаузене в соответствии с сообщением руководителя академии, профессора Штранге, принято решение: с учетом проведенной подготовки заседание разрешить, однако в условиях военных действий никакие другие мероприятия этого рода невозможны».
Далее рекомендовано изменить заголовок торжественной речи на заседании. А в следующем реферате выражено сомнение в целесообразности поездки профессора Штранге в Швецию и Финляндию, поскольку хотя священник в порочащих его связях не замечен, однако упорно держится в стороне от большой политики и не выказывает какого-либо понимания задач, которые ставит перед собой НСДАП. В связи с этим рекомендовано повременить с выдачей ему пропуска на выезд за пределы рейха.
Попробуем найти объяснение столь пристальному вниманию нацистских властей к делам лютеранской церкви. В середине 30-х годов лидеров германских протестантов стали беспокоить попытки вмешательства государства в церковные дела. Весной 1936 года они направили Гитлеру меморандум, в котором наряду с жалобами по конкретным случаям содержался вопрос: является ли целью действий властей попытка «дехристианизации» нации? Такая постановка вопроса Гитлеру очень не понравилась, и начались репрессии — было арестовано около восьмисот деятелей протестантской церкви.
Летом следующего года в Берлине выступил с обличительной проповедью известный протестантский теолог, по убеждениям антикоммунист, Мартин Нимеллер. В его речи были и такие слова:
«Больше мы не можем хранить молчание, следуя повелению человека, когда Господь велит нам говорить. Мы должны повиноваться Господу, а не человеку!»
Понятно, что Гитлер придерживался другого мнения, а потому с 1938 года до конца войны Нимеллер содержался в лагерях Дахау и Заксенхаузен. Но странно не это — в описи документов партканцелярии НСДАП имя Мартина Нимеллера не связано с регистрационным номером, который поставлен у фамилии Арсеньева. А это в совокупности с тем, что сказано выше, означает только одно: упоминание фамилии Арсеньева в указанном контексте является свидетельством его сотрудничества с нацистскими властями. Во всяком случае, иного объяснения я не нахожу.
Надо учесть и то, что в Кенигсберге с давних времен большое влияние имела старолютеранская община. А кто мог лучше других контролировать настроение университетской молодежи? Кто ежедневно общался с молодыми протестантами, не являясь ни официальным надзирателем, ни лютеранским проповедником, но при этом имея высокий авторитет религиозного философа? Согласитесь, что положение Арсеньева было идеальным с определенной точки зрения. Логично допустить, что в его обязанности входило информирование кураторов из РСХА о настроениях в университете, а взамен ему предоставлялось право преподавать и свободно читать лекции на излюбленные темы. Что еще оставалось русскому «невозвращенцу» — не помирать же на чужбине с голоду? А тут еще благодаря материальной поддержке тетки Арсеньева, Лобановой-Ростовской, жены английского дипломата, в 1933 году удалось переправить родственников из России в Кенигсберг — на это ведь требовались не только деньги, но и благорасположение нацистов. Ну можно ли было в таких условиях конфликтовать с властями, отказываясь от предложения, от которого просто невозможно было отказаться?
Не думаю, что на основе информации, полученной от Арсеньева, кого-нибудь арестовали. Другое дело, что на коммуниста он бы с радостью донес. Однако факт сотрудничества с нацистами сомнений у меня не вызывает.
Среди русских нацистов, служивших в Управлении делами русской эмиграции в Германии после прихода Гитлера к власти, был человек — кстати, знакомый и с Василием Бискупским, и с Альфредом Розенбергом, — который удачно вписывается в тему этой главы. Сам он ни с Булгаковым, ни с его женами знакомства не водил, однако кое-кого из близких ему людей записали чуть ли не в соавторы Михаилу Афанасьевичу. В истории русской эмиграции он был известен под фамилией Шабельский-Борк.
Недоучившийся студент Харьковского университета, член ультрамонархического «Союза русского народа», в годы мировой войны офицер-кавалерист. После революции Шабельский-Борк оказался причастен к неудавшейся попытке освобождения царской семьи, а в декабре 1918 года стал участником киевских событий, описанных Булгаковым в романе «Белая гвардия». Однако вслед за гетманом он эмигрировал в Германию. В марте 1922 года Шабельский-Борк был арестован после неудачного покушения на Милюкова, в результате которого был застрелен другой член кадетской партии, отец писателя Владимира Набокова. На суде Шабельский-Борк признался, что идея расправы возникла у него еще в ноябре 1916 года, после речи Милюкова, в которой тот обвинил императрицу в государственной измене. Тут стоит вспомнить скандальную историю, случившуюся уже гораздо позже, когда князь Козловский назвал князя Юсупова клеветником за аналогичные обвинения в адрес императорской семьи. Впрочем, в тот раз стрельбы так и не случилось.
С недавних пор принято считать, что под псевдонимом Шабельский-Борк скрывался Петр Николаевич Попов, в прошлом житель Кисловодска. Честно говоря, я в этой версии сильно сомневаюсь. Автор ее пишет так:
«Никаких сведений о его родителях до нас не дошло, зато известно имя его крестной матери. Ею стала видная деятельница монархического движения в России начала XX века Елизавета Александровна Шабельская-Борк».
На мой взгляд, запись в церковной книге может свидетельствовать лишь о том, что Елизавета Александровна была восприемницей при крещении некоего Петра Николаевича Попова. Но вот беда, фамилия очень уж распространенная, и для утверждения, что это был тот самый Попов, позже назвавший себя Шабельским-Борком, должны быть очень веские причины. К примеру, в одной только Москве перед империалистической войной числилось тридцать два Поповых Николая — любой из них мог оказаться отцом Петра. Жил, впрочем, такой врач в Кисловодске — Н.И. Попов. Кто знает, не было ли ему суждено стать отцом будущего защитника монархических устоев? Однако утверждать этого не берусь — легче попасть в пятикопеечную монету из ружья со ста шагов, чем угадать, кто из Поповых был отцом того самого Петра.
Косвенным свидетельством в пользу версии о П.Н. Попове является рассказ генерала Дитерихса о попытке освобождения царской семьи — один из участников заговора будто бы называл себя Поповым-Шабельским. Ту же фамилию упоминает Соколов, известный исследователь обстоятельств гибели царской семьи, — Попов-Шабельский был допрошен им в 1921 году в Германии. Речь о некоем Попове идет и в воспоминаниях еще одного монархиста, Федора Винберга. Однако веры отставным полковникам и генералам у меня нет, поскольку очень уж часто их подводит память. Самым надежным свидетельством стало бы признание самого Шабельского-Борка, однако он свою «подлинную» фамилию до самой смерти тщательно скрывал. Неужто так никому и не проговорился?
Если уж зашла речь о происхождении этого Попова, могу предложить еще две кандидатуры на роль его отца.
В 70-х годах XIX века жил в Старобельском уезде помещик Николай Петрович Попов. Выпускник Харьковского университета занимал должность участкового мирового судьи, а некоторое время был даже председателем съезда мировых судей. Надо иметь в виду, что в соседнем, Изюмском уезде той же Харьковской губернии числилось немало Шабельских, потомков богатого землевладельца, черниговского губернатора Катона Павловича Шабельского. Дети его были среди членов уездного съезда мировых судей, так что знакомство Поповых с их семьей вполне возможно. Этим можно объяснить и выбор Петром Николаевичем фамилии для псевдонима.
