Это была старая история, почти восьмилетней давности. Игнатьева тогда фактически сослали за его конфликтность с руководством в дальний ОВД старшим опером. Там-то ему и пришлось в один прекрасный день столкнуться с чередой квартирных краж. Преступления совершались очень грамотно. Но не это заставило тогда Игнатьева крепко задуматься. Домушники — воры весьма изобретательные, «профессия», так сказать, обязывает. Но тут ощущалась умная направляющая рука. И главное, агентура только разводила руками. Вывод был простой — объявились хитроумные гастролеры. С местными связи нет, канал сбыта свой, заранее налаженный и с выходом в другой город. И беда в том, что после серии краж они исчезнут из города, и «повиснут» два десятка квартир на совести старшего лейтенанта Игнатьева, которого начальство и так не особенно жалует.
Ломал сыщик тогда голову долго, тщательно анализировал оставленные немногочисленные улики, сопоставлял схемы преступлений. Вывод напросился сам собой. Кто-то, хорошо разбирающийся в человеческой психологии, присматривает квартиры, даже общается под различными легендами с жильцами дома. А потом появляются его помощники и обворовывают квартиру. Но сам он в преступлениях не участвует, он мозговой центр. И постепенно по крупицам стал создаваться портрет этого деятеля. А потом он взял его, лично. Может показаться, что Игнатьеву просто повезло оказаться в нужном месте в нужное время, но показаться это может дилетантам. На самом деле это везение основано на кропотливой работе по составлению портрета, в том числе и психологического, определении мест, где преступник может появляться и в каком обличье. В данном случае он ходил в форме лейтенанта милиции, который якобы опрашивал жильцов.
А потом начались долгие и нудные допросы, сопоставление, поиск и предъявление улик, сбор доказательств. Наконец взяли двоих из его банды. Но самое интересное было в другом. Испанец, а в прошлой жизни Женька Иваньес, оказался родом из этого городка. И его мать жила здесь, только она не видела сына уже много лет. И когда ее вызвали на допрос, то выяснилось, что она лежит при смерти в местной больнице. А потом она умерла.
Игнатьев Испанцу об этом сказал, потому что считал это человеческим долгом, независимо перед кем: перед законопослушным гражданином или уголовником без совести и чести. Но понятия о совести и чести у Иваньеса все же были, только свои, извращенные. И на допросах он с Игнатьевым вел себя прилично, все время повторяя, что относится к нему с уважением, что Игнатьев его переиграл, оказался умнее. Но теперь новая фаза игры, и тут тоже многое зависит от того, кто кого.
И когда Испанец узнал, что его мать умерла, то странным образом сник, отказался отвечать на вопросы и попросился в камеру. Молчал он двое суток, а потом потребовал, чтобы его отвели к Игнатьеву.
— Я слушаю, — сказал Игнатьев, когда задержанного завели в его кабинет и тот уселся на стул. — Сигарету?
Испанец, который до этого с удовольствием и помногу курил на допросах, вообще не отреагировал на предложение. Он сидел некоторое время с бледным от бессонницы лицом и смотрел перед собой в крышку стола.
— Понимаешь, начальник, — наконец заговорил он тихим голосом, — у меня была мать. Как у всех, как у тебя, у него и других. Порола, как всех, подзатыльники давала, все беспокоилась, что из меня ничего путного не получится.
Игнатьев мог бы сказать, что мало покойница Женьку порола и беспокоилась она не напрасно, но промолчал, кощунствовать над чувствами преступника, у которого на душе скребли кошки, он не хотел.
— А когда я сел в первый раз, она, говорят, чуть ли не месяц проплакала. Все себя винила, что не уберегла. А какие она мне письма в зону писала! Умоляла за ум взяться. А я же героем себя тогда чувствовал, перед дружками гоголем ходил. Авторитетом у меня тогда были воры, законники. Стыдно сказать, но я ее письма не дочитывал, так выбрасывал. Стыдился перед дружками этих писем. Понимаешь, начальник, матери стыдился.
Игнатьев молча слушал. Хочет выговориться — пусть выговаривается, от Игнатьева не убудет. А может, Испанец решил исправиться, может, решил завязать с воровской жизнью. Возможно, решил покаяться, во всем сознаться и встать на путь искупления грехов. Бывало и такое, хотя и редко. Испанец все же взял сигарету, которую Игнатьев оставил перед ним на столе. Помял в пальцах и нечаянно раскрошил ее себе на брюки. Тут только Игнатьев заметил, как у Иваньеса сильно дрожат руки.
— Легко жил, — с тяжелым вздохом продолжил Испанец, бросив остатки сигареты в пепельницу, — весело. Я ведь о ней совсем не думал. И чего думать. Она на воле, пенсию получает, работает потихоньку. А я вольная птица… А теперь вот думаю, что она из-за меня умерла. Понимаешь, начальник, вот ночью лежал и додумался до того, что она все эти годы могла постоянно обо мне плакать, сердце изводить. Могло такое быть? Могло. Представляешь, какие черные годы у нее были? А я ни весточки, ни гостинчика. Все думал, что не примет она меня, стыдиться будет соседей, знакомых. Должок у меня перед ней.
Пауза затянулась. Испанец выкурил две сигареты подряд, прикуривая от окурка.
— Исповедался? — наконец сказал Игнатьев. — Извини, грехов я не отпускаю. Твои грехи, тебе их и замаливать. А как — думай сам.
Испанец наконец поднял глаза на сыщика и долго смотрел с прищуром.
— Думаешь, Женька Иваньес скис? — ухмыльнулся он горько. — Думаешь, сейчас колоться начнет, дружков сдавать?
— Была мыслишка, — кивнул Игнатьев. — Не без этого.
— Нет, начальник, я с этой жизнью повязан до конца дней своих. Тут задний ход не дают. Только я не для этого просился к тебе в кабинет, — покачал головой Испанец и замолчал.
— А для чего? — спросил Игнатьев, потому что так и не дождался продолжения фразы.
— Свози меня на похороны.
— Ну, ты совсем охренел! — рассмеялся Игнатьев. — Ты что, в благотворительную организацию попал? Это тебе Армия спасения, Институт благородных девиц? Ты куролесил всю жизнь, ты со своей совестью никак не договоришься, а я тебя на похороны вези. Да кто мне разрешит тебя из изолятора для этого выдергивать? Ни один нормальный человек не поверит, что Испанец человеческие сыновние чувства может испытывать. Любой здравомыслящий человек мне первым делом скажет, что ты ищешь способ сбежать. Извини, дружок, мне моя карьера дороже!
— Игнатьев, ты человек? — спросил Иваньес с такой болью в голосе, что сыщик осекся. — Мать у каждого одна. И однажды она умирает. Игнатьев, будь человеком.
— Не верю я тебе, — отрезал Зосима Иванович, схватил сигарету и тоже закурил.
Он поигрывал зажигалкой и на задержанного не смотрел. Иваньес тоже молчал.
— Поклянись, — наконец потребовал Игнатьев. — Поклянись, что не сбежишь!
— Мои клятвы для тебя ничто, — тихо сказал Испанец, — мои клятвы для моих корешей годятся. Я тебе просто обещаю. Слово даю.
И вот опять их пути пересеклись, теперь уже на территории Испанца.
— Садись, Игнатьев, сейчас шамовку принесут. Побазарим, давнее вспомним. — Иваньес обернулся к кому-то и велел: — Его вещи на второй ярус, надо мной спать будет. Рыба, а ты тарелку старому знакомому обеспечь.
