— Спасибо, хорошо, — ответил он. — Я чувствую, что со мной происходит что-то хорошее.
Голос Бергваля звучал бодро, и это придало мне мужества.
— Я остался в Сэтере, — признался я. — Можно я приду навестить тебя завтра?
Его ответ последовал незамедлительно, без малейших размышлений:
— Приходи!
Поворот
— Я не совершил ни одного из тех убийств, за которые был осужден, и ни одного из всех остальных, в которых я сознался. Вот так обстоит дело.
На глаза Стюре навернулись слезы, голос изменил ему. Он пристально смотрел на меня, словно пытаясь заглянуть мне в душу и понять, верю я ему или нет.
Единственное, что я знал, — что он солгал. Но лжет ли он мне сейчас или лгал тогда, когда признавался? Или в обоих случаях? Ответа я не знал, но шансы разобраться во всем этом выросли на порядок.
Я попросил Стюре рассказать мне всю историю с самого начала, чтобы я смог ее понять.
— Когда я в тысяча девятьсот девяносто первом году попал в Сэтер, то питал надежду, что пребывание в больнице поможет мне сделать шаг вперед, лучше познать и понять самого себя, — неуверенно начал он.
Его жизнь была сломана, самооценка упала до нуля. Он искал экзистенциального подтверждения, хотел стать кем-то, ощущать осмысленность бытия.
— Меня давно интересовала психотерапия, в особенности психоанализ, и именно на этом пути я надеялся обрести веру в себя, — пояснил он.
Один из врачей отделения, Чель Перссон, который, к слову сказать, не был психотерапевтом, сжалился над ним, однако Стюре очень скоро понял, что он не слишком интересный пациент. Когда Чель Перссон попросил его рассказать о своем детстве, Бергваль ответил, что у него не осталось никаких особых воспоминаний, — ничего, достойного внимания, в его детстве не происходило.
— Довольно скоро я понял, что нужно предъявить свидетельства из детства, травматические воспоминания о драматических событиях. И какова же была реакция, когда я начал рассказывать нечто в этом духе! О, какой был успех!.. Потом речь пошла о том, что я сам подвергался сексуальным посягательствам и избиениям, в результате чего и стал преступником. История рождалась на сеансах психотерапии, а создание моих рассказов облегчалось бензодиазепинами.
Стюре страдал зависимостью от бензодиазепинов еще тогда, когда поступил в Сэтерскую больницу в апреле 1991 года, и со временем препаратов становилось больше, а дозы увеличивались. По словам Стюре, это являлось результатом того, что происходило на психотерапевтических сеансах.
— Чем больше я рассказывал, тем больше бензо мне назначали. А чем больше я их глотал, тем больше мог рассказать. В конце концов я получил практически неограниченный доступ к лекарствам — к наркотикам.
Стюре утверждает, что постоянно пребывал под воздействием препаратов все те годы, пока шло расследование убийств.
— Ни одной минуты я не находился в трезвом состоянии. Ни единой минуты!
К бензодиазепинам очень быстро формируется зависимость, и вскоре Стюре уже не мог жить без лекарств. Он «актуализировал вытесненные воспоминания» во время психотерапевтических сеансов, признавался то в одном, то в другом убийстве, участвовал в одном расследовании за другим. В обмен на это он получал положительное внимание со стороны психотерапевтов, врачей, журналистов, полицейских и прокуроров. И неограниченный доступ к наркотикам.
Я задумался по поводу тех, кто окружал Квика в те годы, пока шли следствия, — адвокат, прокурор, полицейские.
— Осознавали ли они, что ты был «под кайфом»? — спросил я.
— Наверняка! Во-первых, они знали, что я принимал ксанор и все такое, но самое главное — мое поведение явно показывало, что я находился в состоянии наркотического опьянения. Как можно было этого не заметить? Это просто невозможно!
В том, что последнее утверждение — чистейшая правда, я лично имел случай убедиться при просмотре сделанных в Норвегии записей. Невозможно было не заметить: Бергваль настолько одурманен, что временами не в состоянии говорить и передвигаться. А прием препаратов происходил совершенно открыто.
— Употребление лекарств когда-либо обсуждалось между тобой и твоим адвокатом?
— Нет! Никогда.
— Никто не ставил под сомнение использование этих средств?
— Никогда в жизни. Я даже не слышал, чтобы кто-нибудь задал хоть малейший вопрос по этому поводу.
По словам Стюре, врачи, психотерапевты и санитары совместными усилиями обеспечивали ему постоянный свободный доступ к наркотическим препаратам.
— Да, сегодня это кажется непостижимым, но тогда я был благодарен им за то, что никто не задавался этим вопросом. Это означало, что я мог продолжать употреблять наркотики.
Стюре утверждал, что постоянно находился в состоянии наркотического опьянения в течение десяти лет. За это время он помог осудить самого себя за восемь убийств, которых не совершал.
Затем все внезапно прервалось.
— Однажды, должно быть, в середине две тысячи первого года, поступило указание нового главврача Сэтерской больницы Йорана Чельберга. Все препараты отменить. Никаких бензодиазепинов. Меня охватила полнейшая паника при мысли об абстиненции и побочных эффектах.
Я подумал о словах, произнесенных бывшим главврачом Йораном Чельбергом в беседе со мной несколькими месяцами раньше, — что он не желает «участвовать в сокрытии правового скандала». Кажется, я начинал догадываться, что думал Чельберг по поводу Квика, убийств и приема лекарств.
Стюре считал, что его признания в убийствах и свободная выдача препаратов — своего рода молчаливый уговор между ним и Сэтерской больницей, но теперь договор внезапно оказался разорван. Стюре отреагировал бурно — гневом, озлобленностью и страхом.
— Как я смогу жить без лекарств? Как я смогу существовать — чисто физически?
На этом этапе Стюре сидел на таких огромных дозах бензодиазепинов, что количество препаратов пришлось постепенно снижать в течение восьми месяцев.
— Это было трудное время. Я практически не выходил из своей комнаты. Единственное, на что у меня хватало сил, — это слушать радио «Р1».
Бергваль скрестил руки на груди, ухватившись пальцами за собственные плечи.
— Я лежал на кровати вот так, — проговорил он и сильно затрясся.
— Стало быть, ты неожиданно протрезвел и почувствовал себя здоровым. Но тут оказалось, что ты осужден на пожизненное заключение за восемь убийств.
— Да.
— И ты сам способствовал этому!
— Да. И я не находил никакого выхода. Рядом со мной не было никого — ни одного человека, к которому я мог бы обратиться за поддержкой.
— Почему?
Мой собеседник замолк, с удивлением посмотрел на меня, потом рассмеялся и ответил:
