– Я несовершенна, как и любой, – пожала плечами та. Эстер тем временем без труда разобралась с запирающим механизмом и откинула заслонку, предназначенную для выдвижного шланга, который лежал сейчас на платформе свёрнутым, словно мирно дремлющий уж.
Все невольно подались назад, как если бы стояли у доменной печи и ждали волны жара в лицо. Но жара не было. Только тепло, слабое, словно от еле тлеющего костра, и свет – ровный, белый, со слабыми золотистыми искрами, текущий сверху вниз и снизу вверх одновременно, из ниоткуда никуда. Никто из четверых молодых людей, стоящих на платформе, никогда не видел столько люксия разом. На миг они застыли, вновь охваченные уже знакомым чувством: словно рядом с ними есть что-то, и это чтото смотрит на них, без осуждения, без вражды, только с тихой печалью.
– Вот же чёрт! – внезапно выдохнул Клайв, нарушив хрупкую тишину.
Джонатан и обе женщины повернулись к нему. Он завертел головой от одного к двум другим.
– Вы не… чёрт, да вот же! Вы разве не слышите?!
– Слышим что? – спросил Джонатан, в то время как Женевьев смотрела на Клайва взглядом, ставшим вдруг отстранённым и далёким.
– Да голос! Или я тоже свихнулся вслед за её высочеством?..
– Ты слышал голос?
– Ну да! И вот, опять! Она говорит…
– Она?
– …она говорит: «Наконец ты пришёл. Я ждала. Думала, ты никогда не придёшь. Теперь ты мне объяснишь». Да вы что, правда не слышите?
Он беспомощно оглядел своих спутников. Джонатан с Эстер недоумённо покачали головами, а Женевьев схватила Клайва за плечо и спросила:
– Что ещё она говорит?
– Говорит, что эта маленькая девочка, кажется, ждала от меня то, чего я ей не в силах дать.
На последних словах голос Клайва вдруг стал выше и мягче, а взгляд подёрнулся дымкой, сотканной из золотистых искр. Женевьев стиснула его плечо так, что буквально повисла на нём, и чуть ли не силой подтащила Клайва к открытой заслонке, а потом схватила за запястье и сунула его руку в столб плывущего света.
– Возьми! Зачерпни побольше, ну же! Полную горсть! Рука Клайва утонула в белом сиянии. Его лицо как-то странно обмякло, стало беззащитным, почти детским. Джонатан внезапно увидел того мальчика, которым он, должно быть, когда-то был: совсем юного, бесхитростного, но уже тогда очень хорошего. Эстер потянулась и переплела свои пальцы с пальцами мужа, пока Женевьев, всё ещё сжимая Клайва в каком-то судорожном объятии, вглядывалась в его изменившееся лицо с такой пытливостью и мукой, что на это было больно смотреть.
Клайв подался назад, высвобождая руку из светового столба. И свет потянулся за ним, словно вязкая патока, – как будто не хотел отпускать. Когда его рука вынырнула из столба, она не была ничем запачкана, но лицо Клайва опять изменилось. Его глаза исчезли: вместо тёмной радужки и блестящего белка теперь был свет, чистое переливающееся сияние, словно кто-то влил люксий ему прямо в глазницы. И сиял этот свет так ярко, как никогда прежде.
Клайв заговорил, и с его губ при этом струилось точно такое же сияние.
– Что же, так даже лучше. Вижу, ты пришёл не один. С тобою твои друзья. И бедная маленькая девочка, которая столько страдала, только чтоб убедиться, что она не та, кем считала себя. – Клайв поднял ладонь и положил её Женевьев на щеку. Это было тёплое, нежное прикосновение, прикосновение бесконечно любящего брата, и всё равно принцесса вздрогнула и закрыла глаза, из которых по щекам покатились слёзы. Клайв мягко отёр их ладонью. – Не плачь, дорогая. Ты не виновата ни в чём. Твой отец допустил ошибку, но я простила его, потому что он, как и ты, был хорошим человеком. Хорошие люди допускают ошибки чаще дурных, но и чаще исправляют сделанное. Это-то и делает их хорошими.
– Джонатан, – прошептала Эстер, вжимаясь мужу в плечо. – Что происходит?
– И другие твои спутники, – Клайв посмотрел на них с бесконечной нежностью существа, сердце которого могло бы вместить весь мир. – Они тоже хорошие люди. О, если бы только вас четверых могло хватить на меня одну… Но нет. Мало. Слишком мало. Я слишком давно здесь, я думала, меня хватит на целую вечность. Первые десять лет было так легко. Столько радости! Столько счастья дало вам моё нечаянное появление, что я не ушла сразу, я решила остаться, потому что ваша радость питала меня, а вы питались мной. Я была как одна из ваших матерей, что даёт молоко из собственной плоти и так кормит своё дитя – и разве она не счастливейшая из существ? Так счастлива была и я. И я знала, что у вас хороший, сильный и добрый правитель, который позаботится о каждом из вас, обо всех вас. Потому что радость стоит чего-то лишь до тех пор, пока она разделена с другими.
Свет, льющийся из глаз и с губ Клайва Ортеги, который – теперь это стало очевидно – был на самом деле Вильемом Реннодом, слегка померк. Словно глаза неведомого существа, жившего в столбе света, бывшего этим светом, затуманились печалью.
– Но потом что-то случилось. Не стало радости. Я продолжала отдавать частички себя, и там, куда их уносили, их плотью я ещё иногда ощущала радость от обладания мной, тепло, доброту, любовь – и этого тоже было довольно. Даже когда радости стало совсем мало, а больше становилось нужды, зависти и горя, я продолжала светить, зная, сколь много значу для вас. Я была как мать, приучившее дитя к груди – я не могла отнять вас, ведь это сделало бы вас несчастными. Я, как прежде, звала к себе ваших королей, звала убедиться, что они достойные люди и сделают всё зависящее от них, чтобы вновь поселилась радость. Мне ведь тоже нужно что-то пить… – Голос, уже давно не бывший голосом Клайва, прозвучал так, словно просил прощения. – Но радости было меньше и меньше, всё меньше доброты, и те частички меня, которые я отдала, стали гаснуть. Я ничего не могла тут поделать, это случалось само по себе. Я знаю, что иногда это приводило к большим несчастьям. Но я не могла… когда мною стали одушевлять существа, созданные для убийства – я не могла. Не потому, что не хотела, я не могла, понимаете? Когда нет радости, меня становится меньше. Я умираю.
– Нет, – беззвучно сказала принцесса Женевьев, качая головой и не пытаясь отереть слёзы, которые давно уже струились по её лицу. – Ты не должна умирать, нет. Ты так…
– Прекрасна? Твой отец говорил мне то же. Но я не способна изменить этого, бедное моё дитя, так же, как ты не способна изменить то, что совершил твой отец. Эта страна, которую ты так любишь, по праву принадлежит не тебе. Пока этот юноша, на которого ты сейчас смотришь, был младенцем, я не могла не признать, что править должен твой отец. Он обещал мне, что со временем законный наследник вступит в свои права. Я поверила ему. С тех пор мы не виделись, и он, должно быть, снова где-то ошибся. Но, – с бесконечной любовью добавило сотканное из света создание, – и эту ошибку он исправил, прислав тебя ко мне. Он хотел, чтобы ты всё поняла, чтобы узнала, и чтобы решение осталось за тобой. Отдашь ли то, что было отнято не тобой, тому, кто был несправедливо ограблен? О, я знаю, что отдашь. Ты хорошая, дитя, как жаль, что тебя не хватит расплатиться за всех…
