Пролог
Суассон, 1226 год
Георгий Победоносец плакал. Мутные потоки струились по его щекам, по бороде, по отважно открытой шее на грудь, заливали копье, поднятое в суровом торжестве, стекали вдоль древка и капали в разверстую пасть змея, поверженного святою стопой. Изредка за витражом сверкала молния, и тогда красные, синие и желтые кусочки стекла вспыхивали, освещая застывшее лицо Победоносца, и казалось, будто оно светится изнутри. Порой дождь ослабевал, скопившаяся на стекле влага сползала вниз, и тогда лицо это оживало, а срывающиеся с копья дождевые капли превращались в дымящуюся черную кровь.
Луи моргнул, почувствовав резь в глазах и странную ноющую боль в веках. Он поймал себя на том, что уже давно смотрит на витраж, вздымающийся к своду капеллы. Насколько давно? Он помнил, что молился, а потом особенно громкий раскат грома заставил его вздрогнуть и взглянуть вверх, туда, откуда строго взирали иконы. За окном блеснуло, и он увидел, что Георгий Победоносец плачет… И подумал, что, возможно, сам хотел бы заплакать. Над этим стоило поразмышлять, хотя Луи и знал, что этой ночью лишь Бог и Христос должны занимать его мысли. Но, похоже, они не были им довольны. Эта гроза, ливень, зарядивший с самого утра и насквозь промочивший полог повозки, в которой Луи с матерью въехали в Суассон, казались ему совершенно ясным и однозначным знамением гнева Господня. Правда, Луи не знал, чем успел прогневить Бога, но, быть может, именно в этом и заключалась его вина. Он устал. Все еще толком не началось, а он уже устал, так устал, что буквально валился с ног, когда они въехали во двор дома епископа Суассонского, где предстояло провести ночь матери и их сопровождающим. Луи же пришлось ночевать в капелле, в пустом, холодном зале, где дуло изо всех щелей и крыша громыхала, когда по ней били струи дождя. Он принял это с тупым равнодушием, не ропща, но и не испытывая радости, какую должен был ощущать… и ощущал бы, если бы все сложилось иначе. Если б отец не умер так внезапно… Они поехали к нему в Овернь, лишь только узнали, как серьезно он болен, но не успели. Они не успели, и отчего-то теперь Луи думал, что виноват в этом, как и во всем, что случилось после.
Он опять почувствовал боль в глазах и заморгал, тряся головой. Нет, так не годится. Это ночь очищающей молитвы, ее должно провести в восславлении Господа нашего Иисуса Христа. Луи знал, как его славить, знал, за что его славить, любил его славить, потому что матушка говорила, что это хорошо, — но сейчас не мог. Он стоял на коленях на шершавых плитах холодного пола, в одной котте, босой, на сквозняке, в темноте, разрываемой лишь неверным светом десятка тонких свечей на аналое, в тишине, нарушаемой шумом дождя и возней крыс в подполе капеллы. Он был совсем один здесь.
И лишь только Луи подумал об этом, как обнаружил, что — нет, уже не один.
Он не заметил, как появился этот человек. Не слышал ни шагов, ни дыхания, не заметил тени, скользнувшей по стене. Просто вдруг увидел его — прямо под копьем Победоносца, истекавшим кровью демона. Снова блеснула молния, стало ярко, как днем, и в этом свете Луи увидел, что это вовсе не кровь течет со стеклянного острия, а просто дождевая вода.
Он поднял голову и молча смотрел на человека под витражом, а человек смотрел на него. В той краткой вспышке молнии Луи увидел лицо и поразился его выражению. Луи не смог бы описать его, потому что никогда прежде не видел таких лиц — ни у живых людей, ни у икон. Он знал только, что человек этот очень печален. Печален, но… не несчастлив. Нет. У него были длинные светлые волосы, очень бледная кожа на вытянутом, изможденном, будто от долгой болезни, безбородом лице. Он был совсем старый, этот человек, наверное, ему было лет пятьдесят. Луи никогда не слышал ни о ком, кто жил бы на свете так долго, кроме разве что Мафусаила. И от этой мысли он застыл, вперив взгляд широко распахнутых глаз в лицо странного человека и снова совсем позабыв, что надо моргать.
Молния сверкнула еще раз, ровно настолько, чтобы Луи успел разглядеть крест, нашитый на груди мужчины. А потом незнакомец шагнул вперед, выйдя из тьмы на дрожащий свет свечей, и одна из них погасла.
— Как тебя зовут? — спросил человек.
У него был звучный, низкий, очень приятный голос. Этот голос и сам человек так отличались от всего, что Луи видел, слышал и ощущал в этот миг вокруг себя, что он ответил. Он не смог не ответить.
— Луи Капет, — сказал он и, подумав, добавил: — Де Пуасси.
— Вот как, — проговорил человек и улыбнулся. Это была очень странная улыбка, насмешливая, но совсем не злая. В ней была ирония, но не было яда или желания оскорбить. Иногда похожую улыбку Луи видел на устах матушки. Это сравнение отчего-то поразило его. — Тебя крестили в Пуасси?
— Да… — Луи хотел добавить «мессир», но осекся, поняв, что все еще не знает, кто перед ним. Человек походил на благородного сеньора, к тому же носил крест, но внешность бывает обманчива — за двенадцать лет своей жизни Луи уже успел убедиться в этом.
— Значит, Капет де Пуасси. Имя Капета ты назвал первым. Почему?
— Это имя моего отца.
— Разве ты сперва сын своего отца, а лишь затем сын Господа нашего? — спросил мужчина, и в его словах Луи почудился упрек. Это не понравилось ему, тем более что вопрос его озадачил. Луи слегка нахмурился и ничего не ответил. Человек снова улыбнулся. Он стоял в пяти шагах от Луи, заслоняя собой святого Георгия и аналой, а Луи стоял на коленях — выходило так, что перед ним. Луи осознал это, но почему-то не встал.
— Вы крестоносец? — спросил Луи с любопытством.
Человек вновь улыбнулся, на сей раз с печалью. Но в этой печали, как и прежде, совсем не было горечи.
— Может быть, — ответил он. — Я старался им быть. Не знаю, сумел ли.
— Но вы носите крест, — резонно заметил Луи.
— Ношу.
— Как вы могли взять его, если не были уверены, что сумеете?
— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Чрезмерная уверенность порождает гордыню. А это смертный грех. Ты боишься смертного греха?
— Конечно, — немедленно отозвался Луи — этот урок он затвердил, едва ему исполнилось семь. — Моя матушка говорит, что предпочла бы видеть меня мертвым, чем совершившим смертный грех.
— А, — с легкой усмешкой сказал незнакомец с крестом. — Так, значит, ты не хочешь совершать смертный грех оттого лишь, что боишься огорчить свою матушку?
Луи вскинул голову, в замешательстве глядя на этого странного человека, который пришел сюда и вел с ним такие странные разговоры. Но прежде чем он успел сказать хоть слово, человек шагнул к нему и запустил руку в его волосы. Луи ощутил, как крепкие мозолистые пальцы ерошат их, и это вновь до того напомнило ему прикосновение матери, что он вздрогнул и закрыл глаза, пытаясь унять частое биение пульса в горле.
