Пэры наконец отсмеялись и вновь посерьезнели, хотя Филипп Булонский, которому острота его нормандского кузена очень понравилась, все еще тихонько похихикивал, пряча от Нантейля глаза. Епископ же, взяв себя в руки и встретив насмешку стеной каменного равнодушия, изрек сухо и строго, глядя не на злосчастного шутника, а на Фердинанда Фландрского:
— О том я и речь веду, мессир. Коли недостаточно косвенных доказательств, а их, как все мы видим, все-таки недостаточно, надлежит нам получить прямые. На том и делу конец.
Сейчас, не рассыпаясь в цветастых, витиеватых и пустословных речах, он казался гораздо более убедительным — хотя сам, быть может, не понимал того. Кривая ухмылка, исказившая иссохшее личико старого герцога, сменилась угрюмой гримасой. Он ничего не сказал, и это был самый лучший ответ. Епископ Бове обвел собрание тяжелым взглядом, не миновав никого, каждому задав глазами неотвратимый вопрос: дерзнем или нет?
И если да, решил сир Амори, отвечая на этот взгляд, если да — то это конец для Бланки Кастильской. Ибо, подвергнув ее такому позору, ни один из проголосовавших за сей позор не сможет после ее уважать.
— Что же, — медленно проговорил епископ, — если больше никто не желает выступить, то извольте высказываться, мессиры пэры, за или же…
— Я желаю выступить, — донесся от дверей голос, при звуке которого все пэры Франции, включая и сира Амори, как один, вскочили со своих мест — не от одной только неожиданности, но и потому, что привыкли уже подниматься на ноги при звуках этого голоса.
Ибо в дверь зала, твердо ступая и высоко держа голову, вошла Бланка Кастильская.
Камергер не доложил о ее прибытии — и Амори будто воочию увидел, как она, подходя к двери, молчаливо делает ему знак оставаться на месте, а сама стоит и слушает их разговор. Как давно? Одному Господу ведомо, да и не думал о том Амори де Монфор, глядя на женщину, которую только что один из них назвал «потаскухой» явно, а другой — иносказательно, и все остальные (все, и ты, Амори де Монфор, с ними тоже) не подали голоса против.
Бланка подошла к столу, за которым, все еще изумленные, стояли пэры. Одета она была не в церемониальные одежды, стало быть, явилась сюда не официально и не как регентша — впрочем, тогда бы она, конечно, велела объявить о себе как подобает. На ней было простое вдовье покрывало, то, которое она носила каждый день (даже при жизни супруга королева не изъявляла чрезмерной любви к пышным одеждам и украшениям, лишенная этой слабости женского пола так же, как и многих иных). Верхнее платье ее скрывал плотно запахнутый плащ — шерстяной, не подбитый не то что горностаем, а хотя бы даже белкой. Она куталась в него так, словно ей было зябко, и сир Амори невольно бросил взгляд за окно, поглядеть, не идет ли дождь. Но нет — стоял чудесный майский вечер, легкий и теплый, источавший нежный вишневый запах наступающего лета.
Подойдя, наконец, к пустующим местам во главе стола (пэры не пригласили регентшу на совет, но ни один из них, даже Филипп Булонский, не рискнул занять ее место), Бланка остановилась. Но не села, и никому из поднявшихся при ее появлении мужчин не дозволила сесть. Молниеносный взгляд, которым она окинула застывших пэров, ни к кому не был обращен, и в то же время пронзил всех, лишь в последний миг задержавшись на Милоне де Нантейле, епископе Бове, чьи речи королева если и не слышала только что, то, без сомнения, знала. Епископ покраснел и прочистил было горло, но тут Бланка заговорила, лишив его возможности перехватить власть:
— Пэры Франции, — сказала она четко и внятно, не громко, но чеканя каждое слово, так, что зала словно бы загудела от звука этого решительного и твердого, даром что женского голоса. — Вы собрались здесь нынче на совет, не позвав и не уведомив меня, регента Франции. Не упрекаю вас в том и не требую от вас ответа, так как само умолчание ваше говорит ясней ясного, зачем вы здесь собрались.
— Ваше величество… — начал епископ Бове, но Бланка, словно не слыша его и даже не повысив тон, продолжала.
— Вы собрались здесь, — говорила она, и темные глаза ее ярко и сурово сверкали на бледном лице, охваченном молочной белизны покрывалом, — для того, чтобы обсудить сплетни, распускаемые в последние месяцы моими недругами. Сплетни эти вышли из парижских дворцов, мессиры, и вернулись во дворцы, преумножившись и окрепнув. Вижу доказательство тому в вашей многочисленности — особливо если припомнить, что, когда вас созываю я, редко когда на совет пэров является более четырех из двенадцати французских вельмож.
— Моя королева, позвольте… — снова начал Бове, на сей раз менее уверенно, кидая на примолкших соратников (или, мелькнуло у сира Амори, не правильней было бы сказать — соучастников?) беспокойные взгляды.
— Нет уж, — отрезала Бланка, смеряя его полным презрения взглядом. — Позвольте мне , мессир. Знаю, о чем вы говорили, так что не краснейте и не унижайте себя пересказом, а тем паче — оправданиями. Я скажу все сама. Вы обсуждали сплетни о моей якобы связи с графом Шампанским, единственным из вассалов короля, сохранивших нам безоговорочную верность. Вы обсуждали, не беременна ли я от него, ибо если так, то это неоспоримо доказало бы мою вину перед вами, перед Францией, перед моим сыном и пред Господом Богом. Вы обсуждали также способ, коим могли бы убедиться в этом раз навсегда. Так или нет?
— Раз уж ваше величество изволит ставить вопрос ребром, — откашлялся граф Тулузский, — то… Да, некое подобие сего мы нынче обсуждали.
— Избавив ваше величество от необходимости присутствовать при столь… столь малоприятной для вашего величества беседе, — поспешно поддакнул епископ Шалонский, и Бланка холодно посмотрела на него в упор.
— Благодарю вас за заботу о моих чувствах, мессиры. А теперь скажите: состоялось ли голосование? Было ли принято вами решение о тех мерах, что надлежит принять, дабы увериться, согрешила ли королева Франции?
Голос ее бил, как хлыст, и резал, как стекло. Потянуло откуда-то сквозняком, и пламя факелов, чадивших вдоль стен, тревожно задергалось и заметалось, будто желая бежать. Быть может, некоторые из присутствующих испытывали чувства, сравнимые с этим.
Королева ждала ответа, и его дал ей Фердинанд Фландрский, единственный, кто не встал при ее появлении — не из неуважения, а по немощи.
— Нет, мадам, — проскрежетал он из глубин своего кресла. — Когда вы вошли, мы собрались принять решение, но покамест оно не принято.
Сир Амори неотрывно следил за Бланкой в последние минуты, казавшиеся ему невыразимо долгими. И почудилось ему в этот миг, что при словах герцога Фердинанда испытала она в равной степени и радость победительницы, и горе мученицы, собравшейся взойти на крест.
— Не решили? Что ж! Хорошо, — сказала Бланка Кастильская, поднимая еще выше свою гордую голову. — Тогда избавлю вас от этой тяготы и дам вам сама то, что столь жаждете вы узнать. Смотрите все, и пусть никто не говорит, что я беременна.
С этими словами она вскинула руку в горловине и разомкнула тяжелую серебряную пряжку. Плащ, зашелестев, тяжело упал к ногам ее, и тогда семеро мужей из высшей французской знати увидели, что под плащом у королевы Бланки Кастильской нет ничего, кроме нижней сорочки. Епископ Шалонский вскрикнул от ужаса, так, словно увидел дьявола во плоти, а епископ Бове перекрестился и забормотал «Anima Christi». Остальные пэры лишь в молчаливом изумлении глядели на полуобнаженную женщину, внезапно явившую их взглядам свое молодое еще, крепкое, прекрасное тело, плавно, однако совсем недвусмысленно очерченное мягкими складками сорочки.
