Прошло не менее четверти часа, прежде чем Бланка сказала:
— Как себя чувствует Шарло?
Маргарита могла бы ответить, что самочувствие Шарло резко пошло на поправку, едва они отъехали от Ройомона, и что из кареты в Понтуазе он выскочил с бодростью юного козлика, выбежавшего на лужайку ясным весенним днем. Но она сказала только:
— Полагаю, что ему лучше. Я попросила его лечь в постель, но не знаю, послушает ли он.
В ответ на это Бланка Кастильская одарила ее одним из тех взглядов, которые были основным средством выражения ее чувств к невестке вот уже шесть лет, и промолвила:
— Еще бы. Отчего бы ему вас слушать? Вы не мать ему и не сестра.
Маргарита ничего не сказала на это, ибо какие бы слова Бланки Кастильской не сопровождали такой взгляд, они никогда не требовали ответа.
Маргарита снова посмотрела на мужа. Людовик выглядел бодрым и полным сил — работа не утомляла его, потому что он каждый день находил время для физических упражнений, так же, как для государственных дел, для бесед со своими друзьями и для молитвы. Однако, посмотрев на него подольше, Маргарита заметила, что он, пожалуй, немного запыхался, и останавливается ненадолго куда чаще, чем утром, когда она уезжала. Робер тоже выглядел уставшим, что в нем особенно выдавали судорожно стиснутые зубы и неподвижный, почти злобный взгляд. А Альфонс так и вовсе еле держался на ногах.
Маргарита подумала почти в страхе, а ели ли они, все трое, хоть что-нибудь с самого утра.
— Он ни себя не щадит, ни своих близких, — вырвалось у Маргариты прежде, чем она осознала, что мыслит вслух.
Ответ не заставил себя ждать.
Королева Бланка, все это время сидевшая в той самой позе, в которой она была, когда Маргарита ее оставила, вдруг резко развернулась к своей невестке и сказала отрывистым голосом, каким никогда не говорила в присутствии Людовика:
— Если вам кажется, что вашему мужу тяжело, отчего бы вам не пойти и не помочь ему по мере сил?
Цыплячьих сил, хотела она, без сомнения, добавить, однако вовремя подавила гнев, копившийся в ней весь день. То, что Маргарита ничем этого гнева не заслужила, не имело значения. По мнению Бланки, она заслужила еще и не такую немилость — уже тем одним, что жила на этой грешной земле и была женой ее сына.
«Я бы пошла, ваше величество, и, может, вы ко мне присоединитесь?» — едва не выпалила Маргарита, но вовремя прикусила язык. Она отвернулась от устремленного на нее взгляда королевы-матери, как всегда, не в силах выдержать его тяжести, и посмотрела на стол, за которым сидела Бланка. На столе стояло несколько блюд с простой едой — хлеб, сыр, немного копченого мяса, — и кувшин воды. Маргарита быстро прикинула, какой сейчас день недели. Вторник — прекрасно. По понедельникам, средам и пятницам Луи не ел мяса, придерживаясь поста.
— Что вы делаете? — холодно спросила Бланка, когда Маргарита взяла тарелку и принялась накладывать в нее еду. Решила, конечно же, что среди многочисленных грехов ее невестки дает себя знать и чревоугодие. Столь бесцеремонно набирать себе еды прямо на глазах свекрови — какая наглость! Было столько неприязни, негодования, почти ненависти в этом взгляде, что никакие слова не могли бы вместить их… а хотя нет, некоторые все же могли. «Я отдала этой женщине своего любимого сына и согласилась делить его с нею только во имя продолжения рода, а она даже забеременеть не в состоянии. Шесть лет. Шесть лет!» Да, пожалуй, это были те самые слова. Скажи их Бланка Кастильская своей невестке хоть раз, быть может, ей уже не понадобилось бы так на нее смотреть. Но она не скажет никогда. Маргарита это знала.
Не желая вызвать новую ссору, Маргарита молча и как могла быстро наполнила тарелку, спустилась с помоста на землю и пошла к котловану.
Луи заметил ее еще до того, как она приблизилась, и остановился, опершись на заступ и глядя на жену снизу вверх. Его лицо, как всегда, было ясным, лоб не бороздил даже намек на складку, и хотя он не улыбнулся Маргарите, от его лица, от фигуры, от всего него веяло теплом, светом и силой. Маргарита шла к нему по размякшей глине, пачкая в ней подол, и представляла, будто он — простой крестьянин, а она — жена, несущая мужу обед после тяжелого труда. И она была счастлива этой мечтою все те десять шагов, что отделяли ее от края котлована.
— Сир супруг мой, вы, наверное, голодны, — сказала Маргарита, неловко опускаясь на колени у края ямы. Говоря это, она смотрела вниз, не решаясь встретиться с мужем глазами.
— Наверное, — отозвался Людовик. — Сам не знаю. Но вот Робер наверняка голоден, а может быть, и Альфонс. И некоторые из братьев.
— Сир супруг мой, прошу вас, поешьте, — мягко проговорила Маргарита, зная, что не должна настаивать, и все же не в силах удержаться — он и так изнуряет себя постами, а тут еще это… Он был вовсе не так крепок здоровьем, как можно было подумать, глядя на него, и она об этом знала.
Людовик вздохнул с досадой — так, как вздыхают дети, когда хотят, чтобы их надоеда-мать отвязалась со своей глупой заботой.
— Это матушка вам велела прийти? — спросил он, впрочем, без раздражения, и, отставив заступ, взял у нее тарелку.
Маргарита не ответила, не осмелившись солгать, однако ответа Людовик и не ждал. Он позвал Робера и Альфонса, с радостью оставивших работу, и три принца крови, усевшись на холодных камнях посреди грязной ямы, с наслаждением принялись за простую еду крестьян.
А Маргарита, отходя от них, в который раз подумала о том, до чего же странная эта семья и этот дом, в который она вошла шесть долгих лет тому назад.
Вечером они вернулись в Понтуаз.
Дворец в Понтуазе, принимавший короля и его свиту в то время, когда нужда велела Людовику отправиться в северную часть домена, был не особенно роскошен и, на первый взгляд, не очень удобен. Покои короля и королевы располагались в нем на разных этажах, разделенные длинными переходами, темными галереями и мрачноватыми залами, более приспособленными для хранения овощей, нежели для празднеств. Тем не менее Людовику Понтуазский дворец нравился, поскольку, предоставляя все самое необходимое для жизни и работы, не требовал излишка на содержание. Маргарите здесь нравилось тоже, хотя и по причинам иного рода. Больше того — она, не задумываясь, предпочла бы это суровое, испещренное множеством крутых неудобных лестниц жилище любому из самых прекрасных замков родного Прованса.
Именно оттого, как много здесь было лестниц.
Ночь по возвращении из Ройомона она провела у себя, никем не потревоженная, — Луи разбирал почту, пришедшую в те дни, что он участвовал в возведении аббатства, и улаживал какие-то местные неурядицы. Так было всегда — стоило Людовику явиться по какому-то делу в одно из своих владений, удаленных от Парижа, тут же находилась еще сотня новых дел, о которых он прежде не знал, но в которых непременно должен был разобраться. Благо еще, что в Понтуазе не знали точного часа его возвращения, иначе вдоль всей дворцовой стены выстроились бы просители, молящие о справедливости. Людовик был действительно справедлив и каждому воздавал по заслугам — однако же Маргарита, хоть и искренне восхищалась им и уважала за это, все же считала, что супругу ее иногда надлежит спать и отдыхать, а не только выслушивать жалобы, улаживать тяжбы и таскать камни на строительстве монастырей.
