— Этот бедный мальчик отныне ваш король, — сказала Бланка, чеканя слова. — И в будущее воскресенье вы принесете ему оммаж. Вы и ваш кузен Филипп Булонский. Посему привыкайте, мессир, говорить о моем сыне в том тоне и теми словами, какие должно использовать, говоря о помазаннике Божьем.
Моклерк моргнул. Похоже, он и впрямь переоценил ее слабость и не ждал такого отпора. О, как хотела бы Бланка сейчас встать против него, взглянуть ему в глаза не снизу вверх, но прямо! Она была очень высока для женщины и на большинство мужчин могла смотреть не поднимая головы. Ее мужа Людовика всегда это раздражало — сам он был мал ростом и коренаст. Но увы, сейчас она не могла встать.
Она не была уверена, что отекшие, отяжелевшие ноги удержат ее.
— Простите, мадам, я не хотел показаться непочтительным, — кротко сказал Моклерк. — Но, право слово, лишь родственные чувства и тревога равно за вас, за нашего юного короля и, более прочего, за будущность королевства заставляют меня быть столь откровенным и, быть может, немного резким. Ведь вы умная женщина, ваше величество, и вам без меня прекрасно известно нынешнее положение дел. Вы знаете, что и граф Тулузский, и король Англии, и герцог Фландрский, равно как все прочие враги Капетов, не преминут воспользоваться тем, что после многих лет величия Филиппа Августа трон франков остался почти без защиты. Ибо, при всем нижайшем почтении, какое я питаю к наследнику моего дорогого кузена Людовика, сыну вашему двенадцать лет, и он не может вести франков в бой.
«А ты, стало быть, можешь, — подумала Бланка. — Так же, как твой набыченный булонский кузен».
— Вы прекрасно знаете, мессир, что до достижения моим сыном совершеннолетия не он будет решать судьбу Франции.
— О да! Это будете делать вы! — воскликнул Моклерк и вновь воздел руки к потолку, столь рьяно, что Бланка услышала, как треснул шов у него под мышкой. — Вы, назначенная регентшей в какой-то более чем сомнительной грамоте, якобы продиктованной королем своему исповеднику на смертном одре. Вы, как сами вы сказали, женщина на сносях, вдова, лишенная поддержки, опоры! Вы так несправедливы, так безжалостны к себе, ваше величество! И еще более безжалостны к вашим друзьям, ибо мешаете им протянуть вам руку тогда, когда вы более всего в ней нуждаетесь!
Он постоянно переходил от угроз и обвинений к лицемерному заискиванию. Какой же все-таки глупой, вздорной, недалекой женщиной он ее считал. Неужто он впрямь шел к ней, веря, что упоминание о слухах, будто она отравила своего супруга, вкупе с упомянутым вскользь Тибо и перечнем имен ее врагов заставят ее пойти на попятную? Оттого он вломился к ней, измученной, уставшей, сонливой в предрассветный час, надеясь, что сейчас она еще более уязвима, чем при свете дня в окружении своих немногочисленных друзей? Он совсем не знал ее. Впрочем, не его вина: прежде никто не знал ее. Она была тенью своего мужа, тенью своего свекра. Но ныне оба они лежат в земле, а она короновала одного их наследника и вынашивает другого.
Теперь они ее узнают.
— Вы хотите что-то предложить мне, сударь?
Моклерк слегка вздрогнул и опустил наконец руки. В его лисьих глазках мелькнуло разочарование — оттого, что она попалась так просто. А он-то настроился как следует с ней поиграть.
— Мадам, коль скоро вы сами спросили… я пришел к вам как друг. Знаю, вы не любите меня. И знаю, что в немалой степени — происками этой сучки Жанны Плесси, шлюхи, околдовавшей моего кузена. Я еще до свадьбы советовал ему утопить ее в пруду, но он не послушал, на беду всем нам… Мадам, я друг вам, но более — и не думаю, что вы упрекнете меня в таком предпочтении, — более я друг вашему сыну, юному королю Людовику. Он очень молод, мадам. Он совсем дитя. Ему нужны хорошие советники, дорогая кузина, очень хорошие, с твердой рукой, верным сердцем, с разумной головою на плечах, занятой чем-либо, помимо блуда и сложения фривольных песенок…
— Мессир, — спокойно прервала Бланка, — если вы пришли сюда лишь затем, чтобы оскорблять меня и графа Шампанского, я прошу вас удалиться и оставить меня в покое.
— Но вы же знаете, что я прав! — будто бы вне себя в порыве искренности и правдолюбия, воскликнул Моклерк и, описав по комнате круг, резко остановился перед креслом королевы. Глаза его неожиданно широко распахнулись и горели так, будто он видел перед собою тьму сарацин и собирался ринуться в гущу битвы. — Вы знаете, что из Тибо Шампанского не выйдет хорошего советника королю. В последние годы он пооткрывал в своем графстве три десятка винных ферм — три десятка, слышите?! И это в то время, когда альбигойцы возводят крепости прямо у нас под носом, когда английские корабли вольно плавают в водах Нормандии, когда Гроб Господень не отвоеван у неверных!..
— Вы закончили, мессир?
— Нет, мадам. Я только начал. Даже если предположить, что завещание короля Людовика Смелого о вашем регентстве не является подлогом, — он нарочно подчеркнул первые слова, и Бланка ощутила, что, несмотря на все свои усилия, все же бледнеет, — даже если и так, женщина не может править королевством, и вы это понимаете, ибо, я повторяю это, вы умны и — я уверен, вопреки всем сплетням, — совершенно невиновны. А раз женщина не может править — сие означает, что править будет тот мужчина, что к ней ближе всех. Угодно ли вам отдать вашего сына и Францию в руки безмозглого трубадура из Шампани? Угодно ли, я вас спрашиваю, мадам?
— Я скажу вам, мессир, что мне угодно, — сказала Бланка тихим, низким и бесстрастным голосом. — Мне угодно, чтобы вы прежде всего прекратили осыпать оскорблениями мою особу, ибо я напоминаю вам, коль скоро вы забываетесь, что, регентша или нет, я все еще королева Франции. С того самого дня, как понесла я дитя моего дорогого супруга, ни один мужчина не был ко мне ближе всех и никогда отныне не будет. В чем я клянусь вам, слышите, вам, Пьер Моклерк, вот на этом кресте, — она схватила свой нательный крест, поднесла к губам и быстро и крепко поцеловала. Моклерк молча слушал ее, более не пытаясь заламывать руки. Бланка перевела дух и продолжала: — Затем мне угодно, мессир, чтоб вы прекратили ваши жалкие и гнусные попытки заставить меня отказаться от регентства и вручить его вам либо вашему кузену Филиппу Строптивому. Ибо пока бьется мое сердце, этому не бывать.
— Даже если такой будет воля вашего короля? — с насмешкой спросил Моклерк.
Бланка осеклась.
— Моего короля?
— Вы забыли о том, что у вас есть король, мадам? Я говорю о вашем сыне, нынче помазанном на царство. Не в его ли воле выбирать, чьей руке доверить полноту власти до тех пор, пока он не возмужает довольно, чтоб принять ее самому?
«О Господи, о чем он говорит?» — подумала Бланка в недоумении. Если до этой минуты все, что он сказал, было для нее ясней Божьего дня, то теперь она не понимала, и это тревожило ее. Впрочем, Моклерк не стал ее дольше мучить.
— Я говорил с его величеством сегодня. И нижайше просил, дабы он, как следует взвесив все, решительно объявил свою волю. Полагаю, ввиду сомнительности документа, оставленного нам прежним королем, слово короля нынешнего будет иметь не меньший вес, не так ли, мадам?
