Он вскинул подбородок и надменно сказал:
— Хотелось. И я им стану. Но не обязательно править Францией, чтобы быть королем. С этим-то уж точно никто не справится лучше моего брата. Зато в мире полно и других королевств. Да вот хотя бы Иерусалим.
Тураншах широко распахнул свои большие, блестящие глаза — и вдруг расхохотался, заливисто и звонко, захлопав в ладоши, как мальчишка.
Смех его был таким счастливым, что толпа вельмож довольно загомонила.
— Ты слыхал, о владыка франков? Брат твой, сидя вместе с тобой в плену в самом сердце моей земли, говорит мне, что собирается стать королем Иерусалима! Воистину, я понимаю теперь то, что мне говорили мои многомудрые визири. Именно так вы, христиане, и приходите к нам, и так побеждаете нас — не доблестью и не силой, но беспредельной наглостью и верой в свои права. Вы восхитительны в этом даже более, чем смешны.
Карл побагровел от гнева — и Людовик, к его изумлению, покраснел тоже. Вот только через миг Карл понял, что это не от злобы, а от смущения. Луи смутился, будто неслыханное оскорбление сарацина его пристыдило.
— Наша вера ведет нас так же, как и вас ведет ваша, — тихо сказал он. — Ты упрекаешь нас в чрезмерности, сарацинский король, в том, что в стремлениях наших мы не знаем границ. Но как же ты не поймешь, что это только потому, что любовь к Господу движет нами? А мера любви к нему — это любовь без меры. Ты называешь это наглостью, но для нас это единственно возможный путь, и идти по нему — это так же легко, как дышать.
«Нашел время и место проповедовать», — в бешенстве подумал Карл, стискивая кулаки. Однако на Тураншаха, похоже, кроткий голос Людовика произвел впечатление. Он перестал улыбаться (улыбка всегда появлялась на его лице и исчезала с него очень резко, заставляя окружающих настораживаться и вздрагивать) и сказал уже совсем другим тоном, умиротворяюще кладя ладонь Людовику на плечо:
— Прости. Я забылся в горячке нашего спора и допустил то, в чем только что обвинил твоего брата, — превысил меру. Давай оставим пока что этот разговор, я вижу, что тебе он неприятен. Мне хотелось бы провести этот день в мире, насколько возможен он между нами. Будем же пировать.
Он хлопнул в ладоши и отдал приказание по арабски, и слуги, до сих пор тенями стоявшие у колонн, задвигались и засуетились. Карл, еще не отдышавшись от припадка ярости, мутным взглядом посмотрел на восточные яства, расставленные перед ним на серебряных подносах. Идя сюда, он чувствовал голод, и теперь от злости есть хотелось еще сильнее. «Да какого черта», — подумал Карл и, схватив с подноса какую-то птицу, в раздражении разорвал ее пополам и жадно вгрызся в нежное розоватое мясо. Он чувствовал, что сарацины глядят на него и тыкают пальцами, как на зверя в клетке, но ему было все равно. Он был зол как сто чертей — сам не зная, на кого больше, на сарацин или на Луи, за то, что тот совсем не злится на сарацин, — и голоден. Остальное было неважно.
— Шарло, Шарло, — услышал он голос Людовика, полный горького упрека. Король говорил по французски, и Карл замер, не донеся до рта кусок мяса. — Что вы делаете? Сейчас же великий пост…
Карл мысленно чертыхнулся. И правда! Но в последние недели ему и так не выпадала возможность отведать мяса, так что он совсем забыл.
— Исповедаюсь в этом грехе при первой возможности, — угрюмо ответил он, откладывая птицу. К счастью, на подносе было множество других яств, в том числе каких-то местных овощей и фруктов. Луи снова покачал головой, глядя, как Карл со вздохом перебирает хурму и дыни, соображая, что насытит его получше.
Тураншах, заметивший их короткую перепалку, и, очевидно, не понявший ее, поглядел на Луи с любопытством и указал на кувшин, который расторопный слуга только что поставил у ног короля.
— Испейте вина, мой друг. Нам, мусульманам, закон запрещает его пить, но я знаю, что христиане пьют этот напиток столь же просто, как воду. Это вино мы взяли в захваченном нами обозе, что шел к вам в Мансуру из Дамьетты. Должно быть, это хорошее вино; испейте.
Луи покачал головой, как показалось Карлу, с сожалением — оттого, что вынужден ответить отказом.
— Не могу. Сейчас великий пост — священное время для христиан, когда мы не един мяса и не пьем вина.
— Твой брат только что ел мясо, — живо откликнулся Тураншах, и Карл едва не подавился хурмой. — Значит ли это, что он нарушил ваш закон?
— Брат мой измучен духом и поддался слабости, — внушительно сказал Луи, послав Карлу осуждающий взгляд. — Позже он понесет епитимью и искупит этот грех. Наш Господь милосерден и всякому дает возможность искупления.
— Удобно, — заметил султан. — Тогда отчего бы и тебе не поесть мяса и не выпить вина, а потом понести… то, что ты сказал, и очистить душу?
Луи нахмурился, и в его лице впервые за все время разговора мелькнул гнев.
— С Богом не хитрят и не торгуются, сарацин, — сказал он тем резким, хлестким тоном, от которого порой опускал взгляд даже архиепископ Реймский. — Грех невольный простителен, но смертен грех, совершенный по злому умыслу и от лживости души.
Карлу уже кусок в горло не лез. Оскорбительные выпады и провокации сарацинского короля с одной стороны, смешки и перешептывания его вельмож за спиной, да еще и проповедь Луи — ну нашел же время, черт его возьми! Все это было слишком. Карл уперся взглядом в поднос у своих ног и постарался погрузиться в трапезу, потому что ничего лучше все равно не мог придумать.
— Вот как, — услышал он затем голос султана. — Теперь я лучше понимаю, почему ты отверг все те блага, что тебе пытались предоставить по моему приказу. Сказать правду, сперва я не мог этого постичь. Разве станет здоровый, крепкий телом и бодрый духом мужчина отказываться от мягкого ложа, красивых прохладных одежд, вкусных яств и умелых женщин, подобных гуриям? Разве предпочтет им тюремный барак, одиночество и неумелого повара-христианина, как сделал ты? Но теперь я лучше понимаю тебя, о владыка франков. Лучше понимаю и уважаю больше.
Карл бросил на поднос недоеденную хурму и поднял голову, не смея, впрочем, встречаться с Людовиком глазами. Он не был удивлен услышанным — но все же его потрясло то, что, как выяснилось, два дня блаженства, проведенные им во дворце египетского султана, были днями лишений и тягот для его брата, короля Франции. И хотя это был собственный выбор Луи, Карл все равно ощутил себя таким слабым, грязным и недостойным, каким не был даже в те дни, когда его, оборванного и замученного, гнали в толпе пленников через пустыню.
— В этом нет ничего достойного уважения, сарацин. Я лишь делаю то, что велит моя вера. Христианин спасает свою душу противлением сатане — не тем, что делает, а тем, чего не делает.
Луи говорил спокойно, и хотя в голосе его звучали поучительные нотки, неизменно раздражавшие Карла, Тураншаху, похоже, они нисколько не досаждали. Он сказал:
— Думаю, это не последняя наша беседа с тобой, о владыка франков. Вижу, в тебе больше веры и верности, чем я думал и чем меня пытались убедить некоторые из моих советников. Ты побежден не потому, что ты варвар, как я думал прежде; должна быть другая причина. Мы еще вернемся с тобой к разговору о твоем боге.
