Я остановил прохожего вопросом, что отмеряют эти часы, и тот охотно ответил:
— Год отмеряют, милорд. Их тут поставили лет этак пятьсот тому назад, аккурат на День Жнеца. Вот как весь песок пересыпется, стало быть, год уже и минул. Люди-то тут дней не считают. Живут как живется. Раньше праздновали, а теперь просто знают, что ночь длиннее дня.
Я кивнул, глядя на эти часы. День Жнеца, совпадающий с осенним равноденствием, в старые времена, когда люди еще чтили Троих так, как положено чтить богов, был одним из величайших праздников в году. Богатые, бедные, знатные и смерды, горожане и крестьяне, все собирались вместе, забывая о сословиях, разводили костры, пели песни на забытых языках и предавались греху прямо на улицах, задабривая бога смерти. Считалось, что жизнь, которая зачинается в эту ночь, благословлена Жнецом — а что может быть более надежной защитой, чем милость и покровительство самого страшного врага? Говорили, что люди, родившиеся через девять месяцев после осеннего равноденствия, живут ровно столько, сколько сами хотят — такой у них, дескать, со Жнецом уговор. Правда, об особых долгожителях свидетельств не осталось. Наверное, рано или поздно они просто понимали, что устали.
Но теперь о Жнеце поминают редко, небрежно, а задабривать его никому не приходит в голову — сколько веревочке не виться, всё равно конец будет. Любопытно — великородные господа, чтящие одного из Троих в подземельях Черничного Замка, получают в награду благословение для своих детей?
У Ратуши я свернул направо и поехал по извилистой, круто забирающей вверх улочке, где, кроме меня, больше не было ни одного всадника, только раз навстречу проехала телега, возница которой прижал свою повозку к обочине, чтобы дать проехать благородному сэру. Сделал он это, конечно, улыбаясь.
Выехав на перекресток, я увидел Черничный Замок.
Правда, замком его можно было назвать разве что от избытка уважения — это был просто большой дом, трехэтажный, из двух симметричных ярусов, щедро обсаженный ярко-зеленой растительностью. Похожий на особняк Паулины и ее мужа в Мелодии, только чуть пошире в фасаде. Он стоял в черте города, на небольшой возвышенности, огороженный высокой, но не слишком внушительной резной решеткой, увитой мелкими белыми розами. Уже в пятидесяти ярдах от него тянулись дома — тоже богатые, хотя и гораздо менее внушительные. Их хозяева, должно быть, слышат крики людей, которые спускаются в подземелья накануне Дня Жнеца. А может, и нет.
Кстати говоря, подземелий в таких домах, насколько мне известно, не бывает. Разве что их вырывают и оснащают специально.
Во дворе Черничного Замка никого не было видно, но у ворот стояла карета. Я тронул бока коня пятками, но он вдруг заупрямился, фыркая и загребая копытами землю.
— Идем, идем, — тихо проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал ободряюще. — Тебе там ничего не сделают. Мне вот сделают, но ты же не я, верно?
Но он не шел: только хрипел, пуская пену и мотая мордой. В конце концов, мне пришлось спешиться и тянуть его за собой. Тогда он, сдавшись, поплелся, повесив голову и тихо всхрапывая на ходу.
Карета была пуста. Рядом с ней стоял немолодой мужчина в кожаном переднике, подрезавший розы на ограде. Увидев меня, он выпрямился и тут же низко поклонился:
— Что угодно вашей милости?
Я снова посмотрел на дом. Окна, не закрытые ставнями, ярко блестели в мягком солнечном свете. Как странно: в этом доме находится ад, но ничто, абсолютно ничто не может натолкнуть на эту мысль того, кто снаружи. Так, наверное, и должно быть. Так всегда бывает: ад там, где ты его совсем не ожидаешь найти.
— Я хочу видеть леди Аттену.
Внутри тоже было совсем обычно: немного старомодно — по крайней мере, по сравнению со столичными поместьями тут слишком темно, а мебель кажется громоздкой, но, опять-таки, ничего излишне мрачного. Дворецкий сказал, что доложит его милости, и попросил меня обождать. Я остался в просторном нижнем помещении, совершенно пустом, не считая непритязательных статуй у входа и ковров, ведущих к симметричным лестницам, и развлекал себя размышлениями о том, кто такой его милость — лорд Лестере или, может быть, Шерваль. Робер, вспомнил я, так он себя тут называет. Он, должно быть, уже заждался — мне пришлось сделать небольшой крюк, огибая Кельстерское распутье — видеться с Зелеными, пусть и без Ларса, в мои планы не входило.
Дворецкий вернулся и, любезно улыбаясь, попросил меня следовать за ним. Мы прошли в западное крыло, поднялись на второй этаж. Если в доме и находился кто-то, кроме нас, они остались мной ие замеченными. Даже слуг не было видно.
Дворецкий остановился у двери в конце коридора, указал мне на нее и с поклоном удалился.
Я вошел не раздумывая. Думать уже поздно.
Шерваль, по крайней мере, честен. Его комната была черной. Настолько черной, что в первый миг, после светлой и по-провинциальному непритязательной обстановки дома, это почти шокировало. Черным было всё: мебель, ковер, потолок, стекла в окнах, стены. Впрочем, нет: стены были густо-фиолетовыми, а стекла — черными с синим. Здесь горели свечи, хотя стоял ясный день, и немудрено — в апартаментах лорда Робера было темно даже днем. Я вдруг подумал, что ему, пожалуй, казалось не так уж неуютно в подвале Урсона.
— Нортон! — сказал Шерваль, вставая из-за стола. Он что-то писал, когда я вошел, и пальцы у него были вымазаны в темно-красных чернилах.
Я слегка поклонился, чувствуя, что при всем желании не смогу выдавить улыбку.
— Монсеньор, — серьезно сказал я.
— Ты один? — он бросил взгляд мне за плечо, будто ожидая увидеть там припозднившихся Зеленых, которые, вероятно, пустили меня вперед, а сами задержались в ближайшем трактире.
— Судя по всему, — тут уж сдержать усмешку было так же трудно, как выдавить ее несколько мгновений назад. — Я понимаю, вы ждали меня пораньше и с эскортом, но не сложилось. И, если уж на то пошло, не было никакой нужны применять силу, монсеньор. Вам было достаточно сказать, что меня хочет видеть леди Аттена.
Его взгляд стал очень пристальным. А потом Шерваль улыбнулся. Так, будто я был его старым другом, которого он только что признал.
— Значит, я не ошибся, — с глубоким удовлетворением в голосе проговорил он и хлопнул в ладоши, словно ребенок. — Отлично! Просто прекрасно! Нортон! Как я рад тебя видеть.
— Где она?
— Сейчас будет здесь. Я послал за ней, как только мне доложили, что ты приехал… Поверить не могу… Ты приехал, — он засмеялся, легко и радостно, и, снова хлопнув в ладоши, восторженно покачал головой, не сводя с меня пылающего взгляда. В полумраке его глаза казались похожими на угольки.
— Я же сказала, чтобы вы… — резко сказала Йевелин за моей спиной и задохнулась.
Я обернулся.
Она опять была в белом — теперь в ослепительно-белом, странно выделяясь на фоне черной стены. И волосы снова распущены — всегда они у нее распущены, и всегда на них играют отблески света. Я отметил всё это и только тогда посмотрел ей в глаза, не зная, хочу ли, жду ли увидеть в них тот, прежний страх. Наверное, да — ведь я приехал, чтобы увидеть его. Чтобы заставить его пропасть. Чтобы слить его со страхом в моих глазах.
