При следующем пробуждении я смог повести плечами и даже приподнять голову. Комната всё еще подпрыгивала, но, по крайней мере, на одном месте. Мне же в данный момент была нужна лишь точка отсчета.
Теперь я видел, что комната роскошна. Именно роскошна: красное дерево, бархат, позолота. Матерчатые обои на стенах, лакированные панели, дверь…
Дверь. Дубовая, обитая листовым железом.
Без ручки на внутренней стороне.
Я опустил голову на подушку. Кровать широкая, пятеро улягутся без проблем. Еще в комнате был круглый стол, одни только ножки которого можно смело назвать произведением искусства. Кажется, пара стульев… И больше ничего.
Всё мне. Одному. Кто-то считает меня достойным подобных апартаментов. Благодарности я почему-то не испытывал.
Героическая попытка обдумать ситуацию отозвалась такой болью в висках, что я застонал и отказался от этой идеи. Не сейчас, не теперь… Пока что можно просто полежать, наслаждаясь непривычной мягкостью перины и сладкой истомой, растекающейся по телу. А подумать я еще успею. Торопиться, судя по всему, некуда…
Дверь медленно раскрылась — в ту ли минуту, когда я решил сделать передышку, или несколько часов спустя — не знаю. Но появившаяся в проеме женщина словно вышла из моих самых смелых сексуальных фантазий — высокая, полногрудая блондинка с упругим и сильным телом, тонкой талией и аппетитным задиком. На ней было почти прозрачное платье, придерживаемое лишь невидимой шлейкой через плечо. Она несла поднос, на котором стоял высокий кубок, истекавший томным дымком. Женщина подошла к моей постели, уселась, изящно закинув ногу на ногу. Не помню, что она говорила и говорила ли. Я выпил то, что она принесла, а потом она легким, едва уловимым движением сбросила окутывавшую ее газовую ткань и, оставшись в чем мать родила, проворно забралась на меня верхом. Я только в этот миг понял, что одежды на мне столько же, сколько на ней.
Не знаю, что было дальше, а потому не могу ручаться, что не ударил в грязь лицом. Впрочем, если и так, никаких возмущений и обвинений от красавицы не последовало. Боги, это была женщина моей мечты!
Я отрубился еще до того, как она с меня слезла. Меня погасили, словно свечу. А слегка очухавшись, я снова не мог шевельнуться, и мне оставалось лишь лежать и рассматривать лепку на потолке. Потом приходили другие женщины — черноволосые, белокурые, рыжие… Все — сущие богини. Они поили меня одной и той же дрянью, от которой я входил в ступор, а потом отключался, но до того, как это происходило, успевали забираться на меня и без устали терзать мою мужскую плоть. Мне было плохо. Несколько раз меня тошнило прямо на большегрудых красавиц, чем они нисколько не смущались. Честно говоря, я не уверен, что они существовали вне моего воображения. Учитывая то, чем меня опаивали, в этом не было бы ничего удивительного.
Не знаю, сколько это длилось. Мне удалось насчитать пять приходов блондинки, четыре — брюнетки, рыжеволосая приходила трижды. Я даже не пытался говорить с ними, одно время я был серьезно обеспокоен вопросом, есть ли у меня все еще язык: во всяком случае, я его не чувствовал.
И за все это время, которое, как потом выяснилось, длилось гораздо дольше, чем казалось, я не мог, не в состоянии был заставить себя думать. Я лежал, словно растение, словно труп, не ел, не пил ничего, кроме горячего безвкусного пойла, который мне подносили в одинаковых кубках одинаковые одалиски с одинаковыми улыбками, занимался сексом, ходил под себя и смотрел в украшенный лепкой потолок. Помню, однажды я очнулся и понял, что не знаю, как меня зовут. Это меня не на шутку напугало. Пожалуй, в тот день я был особенно активен, а мои прекрасные тюремщицы проявили первые признаки беспокойства. В тот день (вечер, ночь, неделю?) меня вырвало дважды, и они заставили меня выпить двойную порцию дурманящей жижи, видимо, не желая давать моему размякшему, растекшемуся и разваливающемуся телу ни малейшей поблажки. Они были настроены весьма решительно.
Было очень странно не думать — особенно первое время, потом я привык. Лепка на потолке стала центром и смыслом моего существования. Она напоминала мне красивый, неестественно ровный и уже расползающийся от старости по древесному стволу гриб чаги, и эта ассоциация вызывала слабые, далекие отголоски чего-то, что я тысячу лет назад называл воспоминаниями. Я силился понять, откуда знаю, что такое чага, и что такое деревья, и какими бывают древесные стволы. Я чувствовал, что за всем этим есть что-то еще и это «что-то» имело нечто непривычное в моем новом, душном и однообразном мире — запах. Я пытался ухватиться за этот тоненький отголосок памяти, но он упорно ускользал от меня, дразня сливающимися ароматами. Тут были и запахи людей, которых я не помнил, и другие запахи, влажные и сильные, неживые, странные — я не понимал, я забыл, что может так пахнуть. Всё это сбивалось холодным липким комом и билось под красным потолком моей роскошной тюрьмы, как бьется пойманный зверь в слишком тесной для него клетке. Несколько раз мне казалось, что я не могу дышать, и тогда этот ком словно обрушивался на меня — чага отрывался от ствола и, подрагивая, несся вниз. Он падал мне на лицо, гниющие склизкие споры забивали ноздри и рот, и я понимал, что умираю. Думаю, в те минуты в моих жилах было больше дурмана, чем крови, и тело, протестуя, просто отторгало столь дерзкий и грубый подлог. Но, боги, что я-то мог поделать?
И это длилось, длилось, больше не было ни дней, ни часов, ни минут — только липкий ком коричневых незнакомых запахов, время от времени срывающийся мне на лицо, и жаркие похотливые суки, заливающие мне в рот одуряющее пойло.
А потом они перестали приходить.
Сначала мне было плохо. Гриб в очередной раз сорвался с насиженного места на потолке, растекся по моему лицу, заполз в рот, нос, уши, глаза. И остался там. Наверное, я тогда умер. Должно быть, даже не один раз. Не исключено, что они меня воскресили. Они умели это делать.
В один прекрасный день я сел в постели, впервые после того, как очутился в этом месте, и наконец освободился от вонючей коричневой слизи. Счистил ее с лица, содрал с глаз. Больше всего ее оказалось во рту. Я выскребывал языком и сплевывал на землю склизкие клочья. Они расползались с тихим шипением и таяли, оставляя влажные пятна на мраморном полу. Потом меня вытошнило снова, уже в последний раз, и я впервые за долгое время почувствовал себя чистым. Это настолько воодушевило меня, что я даже смог встать.
Я стоял, подняв голову и глядя прямо перед собой, и не сводил глаз с человека, появившегося в дверях. Он был стар и довольно красив. Ясные глаза сияли на лице, черты которого были безупречно правильными и четкими. В его осанке, манере держать голову, немного насмешливом изгибе губ ощущалась спокойная мужественная сила. Длинная широкая накидка красного цвета скрывала фигуру незнакомца. Я не видел его рук, и это мне почему-то не нравилось. Пламя факелов отбрасывало блики на его блестящий, абсолютно лысый череп.
«Я должен бояться этого человека», — подумал я, и это была первая моя мысль за всё время, проведенное в этом неприятном месте.
Человек долго смотрел на меня прозрачными, как стекло, глазами, без интереса, без жалости, как смотрят на мебель, потом легонько кивнул кому-то за своим плечом. Ко мне двинулись темные, мутные фигуры — мне они казались тенями, размазанными по стенам и силой чьей-то воли отделившимися от плоского камня. Они могли прикоснуться ко мне, а я к ним не мог: мои пальцы проваливались сквозь них, это было всё равно что пытаться схватить воду. Они крепко держали меня, а человек в красном подошел ко мне вплотную. Я не мог сопротивляться, не мог кричать, всё еще не мог думать, и мне оставалось только смотреть в его водянистые глаза. Он поднял руки. Его ладони сжимали небольшую чашку, очень простую, глиняную, даже без глазури. В ней плескалось что-то черное, блестящее, похожее на смолу. Ужасный трупный смрад ударил мне в нос, и это был первый запах, который пришел извне, а не из моих смутных прерывистых воспоминаний. Человек медленно поднес чашку к моему лицу, всё так же пристально глядя сквозь меня и по-прежнему не издавая ни звука. Стены покосились, поплыли в сторону, а красный человек остался, протягивая мне чашку, наполненную смертью.
