Когда Грегор Фосиган увидел это, его разбил удар.
«Всё из-за меня, — подумал Эд. — Я хотел вам смерти, мой лорд, но не такой».
— Слава богам, — сипло сказал конунг. — Слава Гилас, слава Тафи, слава Гвидре Милосердному. Он тяжело ранен?
— Не так тяжело, как мог бы. Он поправится.
— Что же, — сказал Фосиган после долгой тишины. — И меня не минул этот жребий. Терять наших детей — это то, на что мы сами себя обрекаем, когда берёмся забрать себе мир… Ты отнял у меня Магдалену, а теперь и Квентина.
— Вы не потеряете Квентина. Я…
— Что? Сделаешь его своим септой? Фосиган — септа Эвентри? — конунг снова засмеялся одной половиной рта, но смех на этот раз сразу смолк. — Это даже не так абсурдно, как могло бы показаться… прежде. Дай мне воды.
Эд налил в чашу воды из кувшина, стоящего на столике, и поднёс к перекошенным губам конунга. Когда он служил у мастера Киннана в Фарии, ему приходилось прислуживать больным, и он умел ухаживать за парализованными, поэтому ни пролил ни капли.
— У тебя ловкие руки, — сказал конунг, откинувшись снова на подушку. — Всегда были. Что ты будешь делать теперь, Эдо? Ты впрямь думаешь, что сможешь удержать всё это? — он слабо махнул рукой, снова правой, от того жест вышел коротким и жалким. «Он прав, — подумал Эд, — только это-то я и держу в своей власти. Только эту комнату, эту постель, этого умирающего на моих руках старика. Только это… и это так много, что он прав: я вправду не знаю, как мне быть».
— Я постараюсь, — тихо ответил он наконец.
— Зачем? — глаза Фосигана снова заблестели, он слегка приподнялся, жадно всматриваясь Эду в лицо. — Скажи, если ты хочешь власти, почему не добивался её, будучи рядом со мной?
— Мне не власть нужна.
— А что же тебе нужно?
— Вы всё равно не поймёте.
Фосиган ещё минуту смотрел на него.
— Как там Верхняя стена?
— Пока держится.
— Да, я отправил туда Ортойя… того самого Ортойя, которого ты так старался извести. Он хорошо показал себя в битве при Кадви, и он не сдаст тебе Верхний город.
— Я знаю. Я хочу, чтобы мне его сдали вы.
Конунг не стал смеяться. Только улыбнулся, так слабо, что губы едва шевельнулись, и от того улыбка была действительно похожа на улыбку, а не на изуродованный параличом оскал.
— Я уже сдаю его — видишь? Мои лекари сказали, я вряд ли доживу до утра. А если и доживу, то что это за конунг, валяющийся в койке, когда враг берёт его замок… Я не конунг больше. Ты добился, чего хотел. Но если ты думаешь, что победил, Эдо, то я огорчу тебя.
Его глаза вновь сверкнули, слабо, но хитро, торжествующе, и Эд наконец понял, зачем этот человек позвал его к своему смертному одру. «Он ненавидит меня, — подумал Эд. — Меня и весь мой клан. Он всегда ненавидел нас».
Он не шевельнулся, когда Грегор Фосиган положил багровую, но по-прежнему сильную ладонь ему на руку и стиснул её с такой силой, что Эд задержал дыхание. Это не было рукопожатием — скорее, попыткой причинить всю возможную боль, какую только мог причинить умирающий старик молодому и сильному мужчине.
— Ты не отдаёшь себе отчёта в том, что начнётся, когда ты победишь. Думаешь, посадят тебя на трон — и дело сделано? Знаю, к тебе пришли бонды, септы Одвеллов, даже мои септы… но не все. Далеко не все. Ты сумел посеять смуту даже в Анклаве, проклятый Шион дошёл до Нижних ворот, прежде чем верные жрецы Гилас схватили его и разогнали чернь, которую он поднял. И ты думаешь, после гибели моего клана они вот так просто придут к тебе на поклон? Нет, мой милый Эдо. Ты ввергнешь Бертан в новую войну, ещё кровавее прежней. Потому что юг под моей пятой сидел смирно, но теперь взбаламучен и он. Ты станешь мной, ты запрёшься в этих стенах и будешь смотреть, как они дерут глотки друг другу. И всё повторится заново. Слышишь, с тобой будет то же, что и со мной! Если бы могло быть иначе, я бы сделал это сам.
Эд слушал задыхающийся хрип этого разъярённого, злорадствующего старика, который и на пороге могилы неприкрыто торжествовал оттого, что оставит своему врагу и убийце в наследство не меньше хлопот, чем получил от него сам. Пока он говорил, его рука сжималась на руке Эда всё крепче. Закончив, он в изнеможении откинулся назад, хватая воздух перекошенным ртом, откинулся и разжал пальцы.
Эд, не отводя от него глаз, отёр кровь, выступившую на его коже там, где побывали ногти великого конунга.
— Вы знаете, мой лорд, — проговорил он после долгой тишины, — я прожил большую часть жизни в убеждении, что один человек способен изменить всё. Это нелегко, ни для него, ни для тех, кого он губит на своём пути. Когда-то я хотел быть всем сразу… помочь сразу всем, спасти сразу всех. Но так не бывает. Всегда надо выбирать, кем быть и чем жертвовать. Вы в ответе за всё это наравне со мной. Напишите приказ лорду Ортойе о сдаче города. Велите ему открыть ворота и остановите то, что сейчас происходит по нашей с вами вине. Вы закрыли ставни, мой конунг, здесь не слышно того, что происходит внизу… позвольте вам помочь.
Фосиган протестующе захрипел, но Эд уже встал и шёл к окну. Дневной свет ворвался в спальню конунга, ударив и ослепив самого Эда. Он услышал хрип — и подумал, что, быть может, этим убил лорда Грегора. Ему было жаль. Господи, ему было так жаль! Но он знал, что должен делать, и знал давно.
— Слушайте. Слушайте, мой лорд. Вы не можете видеть отсюда огня и дыма, но хоть послушайте…
Тяжёлое, частое дыхание рвалось из-за полога кровати, словно узник, жаждущий воли. Эд снова подошёл к кровати и отдёрнул полог.
— Поверьте, мой лорд, я ненавижу себя точно так же, как вы. Но это не снимает с нас наших долгов. Когда-то богиня Янона сказал мне, что я должен спасти Бертан от мора. И я делал это, не считаясь с ценой. Но больше я так не могу. Не могу и не хочу, понимаете? Не хочу больше убивать, чтобы спасти. Я слишком долго это делал.
— Твой брат, — прохрипел конунг, корчась на постели в тени Эда, падавшей на его лицо. — Твой Анастас… он был на корабле Бьярда. На «Светлоликой Гилас», когда она сгорела. Мне донесли шпики, которых я приставил к Бьярду. Они встречались там, когда корабль подожгли. Это ведь был ты? Ты его сжёг?
Что-то опалило ему лицо. И глаза. И душу — то, что осталось от души, — так ожгло, словно он снова ощущал жар взрыва, настигший его даже глубоко под водой.
Конунг засмеялся. Он смеялся, когда Адриан Эвентри наклонился к нему и сказал одними губами:
— Простите меня за Магдалену. Я не хотел. Я не знал, что она меня так любила.
И ушёл, оставив за спиной пропахшее смертью ложе, затихающий смех мертвеца и настежь распахнутое окно.
Эмма и Лизабет Фосиган, две женщины, любившие Грегора Фосигана, сидели в предпокое. Обе они обернулись на звук шагов.
— Лизабет, — сказал Адриан, — ты должна снова пройти ходом и привести сюда Квентина. Ты сможешь сделать это?
