Пока запоздалый вдох комом не встал в горле.
Она... она.
Ох, Черноголовый забери!
Оцепенение, охватившее Орешника, отпустило разом – так, будто все косточки повыдирали из тела. Он не знал, что хотел сделать – отпрянуть, вскочить, закрыть рукой глаза, а то ли врезать Груздю по уху за то, что не предупредил. Да только Груздь и сам не знал – это Орешник понял вдруг, услышав, как тот ахнул, вжимаясь лицом в зазор между бревнами еще крепче.
– Ох ты, молния разрази... Глянь, глянь, какая! – прошептал он хрипло, почти простонал, и Орешник невольно вновь посмотрел туда, куда и он... на нее.
– Медка, Медочка, ну иди к нам, водичка такая хорошая! – щебетала Младка, а ее сестры, даже смурная Улыба, хором ей вторили. Подруга глядела на них, стоя посреди тропинки от бани к пруду, но ближе не шла, только улыбалась им – так, как мать улыбалась бы, глядя на забавы любимых чад. Глянув на бабку-истопницу, улыбнулась снова, и та перестала ворчать даже, просияла в ответ – да и можно ли не просиять, когда на тебя глядит такая...
И едва Орешник успел об этом подумать, как она опять повернулась, словно бы к девушкам – и посмотрела ему прямо в глаза.
Орешник услышал треск и тогда только понял, что повалился назад, ломая кусты и раздирая штаны в клочья. Из-за частокола донесся испуганный визг, а потом – басовитая брань истопницы. Груздь взвыл от отчаяния и сгреб Орешника за шиворот.
– Ах, чтоб тебя! Бежим!
Орешник попробовал встать и снова упал, неловко, на левую руку – да так, что плечо проткнуло болью. Ладонь стала мокрой и заболела, когда Орешник оттолкнулся ею от земли, пытаясь снова встать – на этот раз, слава Радо-матери, получилось. Груздь уже вовсю улепетывал сквозь кусты, ветки трещали спереди и справа, визг позади не становился тише, но басовитая брань отдалилась – бабка побежала за ворота, ловить наглецов да волочь на расправу. Мысль о расправе вернула Орешнику власть над собственным телом. Подобравшись, он ломанулся вперед, будто медведь сквозь малинник, вылетел на дорогу, чуть было не сбив с ног какую-то женщину, отпрянул, отчаянно огляделся, увидел мелькнувшую впереди огненную макушку Груздя – и кинулся за ним... чтоб убить, на месте взять и убить – так он тогда думал.
Истопница, по счастью, не видела их – а не зная, за кем гонится, не стала преследовать, довольствовавшись тем, что отогнала наглецов от забора. Вскоре Груздь с Орешником стояли в рощице за речкой, упираясь ладонями в колени, тяжко дыша, и глядели друг на дружку с неподдельной ненавистью.
– Ты дурень! – рявкнул Груздь, когда обида и разочарование отпустили наконец горло. – Шарахнулся, будто бешеный, шуму наделал! А если в поймали?!
– Сам ты дурень! – накинулся на него Орешник: сгреб приятеля обеими руками за грудки да тряханул так, что тот заморгал. – Ты почему мне не сказал, что там Древляновна будет?
– Так я не знал! Я видел, как Умысловы девки в баню входили, а ее не видел... вот так повезло, а, как повезло-то?! Увидать саму Медовицу Древляновну в одном исподнем... а ты взял и напортил все!
Он говорил так обиженно, как лет этак восемь тому, когда Орешнику случалось по неосторожности разрушить домик из опилок и глиняных черепков, который они вместе строили. Для Груздя что домики из опилок мастерить, что за девками в бане подглядывать – все равно было забавой. А еще он не понимал... он, кажется, вправду не понимал, что они только что сделали. И от одной это мысли Орешнику стало так тошно, страшно и гадко на душе, что он отпустил Груздя и отступил на шаг.
– Дурак ты, – сказал он глухо. – Дурак.
– Чего это я дурак? А у тебя вон кровь... исцарапался. Глянь, сильно как течет.
Орешник тупо посмотрел на свои изодранные ладони. И на одежду... ох ты... нет уж, отец никак не поверит, что этак извозиться и изодраться можно было, переписывая числа из расходной книги. А уж мать...
Но об этом он думал теперь отстраненно и равнодушно, без тени давешнего беспокойства. Что мать – накричит, да и делов. Что отец – ну, выдерет... не впервой. Из ума Орешника не шло другое теперь: глаза. Глаза Медовицы, Древляновой дочери, темные, жаркие, будто пасти псов Черноголового. И совсем не злые, не испуганные, не устыдившиеся того, что поймали в зазоре бесстыжий взгляд... спокойные. Ласковые почти. И в самую душу, в самое нутро ему глядящие, и смеющиеся над тем, что они там увидели.
– Она на меня посмотрела, – сказал Орешник.
– А?
– Посмотрела. На меня.
– Да-а? Ну... Думаешь, узнала? – спросил Груздь, кажется, впервые по-настоящему испугавшись. Вообразил, небось, как завтра Древля встанет на пороге Мхова дома, требуя его дерзкого сына на кровавую расправу. Да только того не будет, Орешник знал.
Будет хуже.
* * *
Домой он возвращался окольным путем, переулками. Прошел через заднюю калитку, проскользнул двором, вжимаясь в стену, будто вор, – только бы не увидели, не окликнули. Повезло – отец еще не вернулся, мать тоже куда-то ушла. Орешник пробрался к колодцу и вымыл руки, потом, вдруг, сам не зная зачем, вылил себе целое ведро воды на голову, и почудилось ему, он слышит, как кожа шипит, выпуская распиравший его пар. В горле было твердо, словно что-то сглотнуть не давало, и... словом, не только в горле. От холодной воды малость полегчало – Орешник даже смог оглядеться и заметить, как глазеет на него соседская ребятня, стоящая за плетнем.
– Чего зыркаете? Прочь пошли! – прикрикнул он, и ребятня разбежалась. Орешник стащил мокрую, грязную рубаху и поплелся в дом. Из головы у него все не шли глаза Медовицы и ее ноги, загребавшие пальцами влажный темный песок. Он подумал вдруг: знала она, что они с Груздем на нее смотрели. Еще до того как вышла из бани – знала... может, потому сперва и не выходила.
Вот только зачем все-таки вышла?
Дома он переоделся в чистое, а грязное затолкал в короб, который мать держала для стирки – авось не заметит... Вернулся в светлицу, где отец его утром оставил постигать скучную и тяжелую науку торговли, сел на скамью у стола перед раскрытой книгой, попытался читать. Буквы, числа, страницы прыгали перед глазами, и мысли прыгали в голове, и сердце прыгало, будто он все еще бежал прочь от Золотобродской бани, без оглядки, так, что пятки сверкали... Не от бабки-истопницы, вопящей за спиной у него, бежал. А от кого – о том и думать не хотелось.
Орешник сам не знал, сколько просидел, пялясь невидящим взглядом то в книгу, то за окно. Мать вернулась, пожалела, что целый день сынок дома сидит, трудится, спросила, не голоден ли. Отец вернулся тоже, сперва кивнул, застав сына там же, где и оставил, а потом подошел, глянул через плечо, увидел пергаментную страницу перед книгой, почти совсем чистую, – нахмурился. Хотел будто бы сказать что-то, да только головой покачал.
За ужином Орешнику ломоть в горло не лез. Мать заметила, поглядывала тревожно, то одно предлагала съесть, то другое. Орешник вяло отмахивался, украдкой подмечая взгляды, которые бросал на него за трапезой Мох. И не нравились ему эти взгляды, ох не нравились...
