— Недомерки?! — снова возмутился Марвин — это уже было слишком.
— А то! Погоди, вот вырастет мой мальчик, сам поглядишь. Богатырь вырастет, да! Гляди-ка, не жравши второй день, всё на морозе, а вона как пищит. У-ути, мой славный, ню-ню-ню, — гадко засюсюкал старик и потянулся вперёд.
— Тронешь, башку скручу, — предупредил Марвин. Старик воззрился на него в недоумении. В его бесцветных глазах мелькнула обида, но лапы он убрал.
— Ну ладно. Иди уж. Дорожку я вам завернул, тут недалеко уже, скоро выйдете. А здешнюю гайнель я знаю, она вас не тронет. Хотя нынешняя что-то бешеная такая стала… ну да ладно. Бывай, мой славный мальчик! И ты бывай, глупый южный заморыш, — сказал горбун и исчез.
Марвин долго стоял и смотрел на кочку, на которой сидел старик — круглую, как шар, и покрытую девственным, нетронутым снегом. Потом перелез через неё, оставляя на ней свои следы.
Паттерик, сын Артеньи, завёрнутый в плащ патрицианца, тихо сопел в его руках.
Ещё прежде, чем стало смеркаться, Марвин вышел к Мекмиллену. Это было невозможно, немыслимо, ведь Мекмиллен остался южнее, а Марвин шёл на север. Но он не думал об этом — и обрадовался. Он понял, что именно сюда и шёл. Всё время, с самого начала. Это было единственное место, куда он мог пойти.
— Месстрес Ив, — сказал Марвин, увидев перед собой её широко распахнутые глаза — только их, всё остальное если и существовало, то не имело значения. — Этот ребёнок — сын герцогини Пальмеронской. Он освящён по обряду и воле Единого. Храните его, это наш король.
Потом он ещё сказал:
— До чего же мерзкие эти ваши древние духи, один другого гаже.
И тут же добавил:
— Ну, я не хочу оскорбить вашу Хозяйку, я просто…
И дальше уже не договорил.
* * *
Не думать. Не думать, не думать. Просто не думать об этом больше. Он не добавлял «никогда» — даже мысленно, потому что уже в двенадцать лет, когда впервые отдал себе этот приказ, был чужд детского максимализма и понимал, что зарекаться глупо и бессмысленно и что клятва, которую заведомо не сможешь сдержать, смешна вдвойне. Впрочем, клятвы сами по себе стали смешить его несколько позже. А тогда он просто отдал себе спокойный холодный приказ: не думать об этом. Очень постараться. Постараться изо всех сил.
И у него отменно получилось. Именно потому, что он не ограничивал себя условием, которого не смог бы выполнить.
Наверное, подсознательно он понимал, что рано или поздно обещание будет нарушено.
Не думать, спокойно повторил Лукас про себя. Эти два слова были будто нерушимый заслон, который он выстраивал вокруг яростного роя мыслей, что вились в его голове, выпустив ядовитые жала. Каждое новое «не думать» — ещё один кирпич в этой стене. Не думать. Не думать. Не думать. Это просто. Так просто, что за прошедшие двадцать пять лет он свыкся с этим беззвучным лейтмотивом, стоявшим на страже его памяти. Одно неосторожное движение — и сторож поднимет тревогу. А там тысячи и тысячи «не думать» мигом облепят незаконную мысль и задушат её прежде, чем она успеет осознать сама себя.
Нет, конечно, он никогда не рассуждал об этом именно так. Но так было. И, знает это Лукас или нет, в какой-то момент перестало быть важно.
И всё было хорошо, да. Всё было так хорошо, пока он не выехал из Таймены — снова на север, снова за Марвином, но уже как Птицелов. Такой поворот, если призадуматься, довольно забавен… был бы забавен. Должен был быть. Лукас знал это, но почему-то единственным, что он чувствовал, была мрачная, чёрная тоска, и это было непостижимо, это было неправильно , поэтому он попытался понять, что же с ним произошло…
И тут же его разом ожгло огненным ливнем сотен и тысяч «не думать». НЕ ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ!!!
Прежде он фыркнул бы, тряхнул головой и — подчинился, но сейчас что-то было не так. «Не думать» больше не защищали его — напротив, они сами жалили почти так же сильно, как те мысли, от которых он пытался себя оградить. К несчастью, у него было очень много времени. Он ехал на пределе скорости и сил, сменяя коней на каждом постоялом дворе, он старательно выматывал себя, но напряжено было лишь его тело, а мозгу было решительно нечем себя занять. Лукас пытался вспоминать о Дереке, о короле, об игре, в которую оказался втянут, но это были те же «не думать», просто звучали они теперь иначе, и всё равно жалили его. В конце концов Лукас понял, что больше не может этого выносить. Тогда он сдался.
Конечно, дело было в Ив.
Лукас всё понял, когда Марвин заговорил о ней, хотя и не назвав её по имени. То, как изменился его голос, то, что в нём зазвучало, сказало Лукасу достаточно. В конце концов, он ведь был Птицеловом. Он умел улавливать такие вещи. И играть на них. Он и тогда бы сыграл, если бы его язык не присох к нёбу и ноги не вросли в землю. И он только стоял и слушал удаляющиеся шаги Марвина, пока тысячи заботливых «не думать» быстро ткали свою паутину в его голове.
Но теперь он не просто слышал об Ив. Он ехал к Ив. Он ехал к ней, в её замок Мекмиллен. Он возвращался к ней, хотя когда-то сказал себе, что не вернётся. Нет, он не добавил «никогда». Он не добавлял этого слова ни к одному из своих обещаний.
Просто знать, что она есть, было ещё терпимо. Знать же, что скоро он окажется рядом с ней, сможет посмотреть на неё, заговорить, даже дотронуться — знать это с такой же неотвратимостью, как знаешь о том, что смертен, — было выше его сил. Поэтому он одним взмахом вымел из своего сознания вязкую паутину «не думать» — и поразился тому, до чего же плотной и липкой она была. И ещё больше — тому, что увидел под ней.
Лукас подумал: «Селест».
И тут же понял, насколько сильна была привычка — мысль, казавшуюся бессмысленной, опять стало затягивать паутиной. Лукас в ярости разорвал её и снова подумал, мысленно смакуя каждый звук: «С-е-л-е-с-т ». Он ничего о ней не знал. Никогда ей не верил. Не видел ни малейшего смысла в их связи, помимо того что они подходили друг другу в постели. И в её гибели не было его вины. Так в чём же дело? Если всё так просто, так чисто, так наплевательски безмятежно — почему мысль о ней попала в ведомство его внутренних сторожей? «Я виноват, — подумал Лукас и ничего не почувствовал. — Виноват? Глупости. Я ни в чём перед ней не виноват, нет. Я даже не знал, что она впуталась в заговор. Я совершенно ничего ей не сделал. Ничего плохого. Даже и в мыслях не было. Ничего не было: ни плохого, ни хорошего… Перед ней я не виноват.
Прекрасно, просто отлично, давай-ка пойдём дальше: а перед кем тогда виноват?»
Лукас подумал: «Рысь».
Он закрыл глаза.
Нет, решил он после мучительного раздумья. Не виноват. Она сама меня нашла. Ладно, допустим, она не лгала, она действительно была моей дочерью — или считала себя ею. И допустим, что я с первого же взгляда это понял. Но мне стало любопытно, как далеко она способна зайти, пытаясь меня убедить. Разве мог я предположить, что настолько далеко? В ней оказалось слишком много от Марвина — того Марвина, которым он оказался, а не которым Лукас хотел его видеть. При этой мысли он поморщился. Марвин вывалил ему всё то же дерьмо, которое его так раздражало в Рыси: бездумное следование глупым представлениям о чести, безрассудный риск в ситуациях, которые того не стоили, и катастрофическое неумение проявить твёрдость, когда это необходимо, и неумение следовать принятому решению до конца. Последнее Лукас ненавидел больше всего. Непредсказуемость других людей была тем единственным, что могло в любой момент спутать все его планы. Но в то же время именно непредсказуемость его и завораживала — потому, что он так и не смог её понять. Это примиряло его с Дереком, это привлекло его в Селест, это заинтриговало в Марвине и это же заставляло его быть снисходительным к Рыси. Интересно, знает ли Марвин, что сперва Рысь искала Лукаса, чтобы убить его? Дескать, он разбил сердце её матери — мелкой провинциальной дворяночке, которая охотно раздвинула перед Лукасом ноги, когда сам он был ещё сопляком, и которую он едва помнил. Девчонке не хватило ума проявить вероломство и напасть на него неожиданно — ей, видите ли, захотелось прежде получить объяснения. Получив же их, она напрочь забыла о мщении. В конце концов, Лукас не просто так называл себя Птицеловом.
