— Не совсем. — Александр Федорович взял себя в руки и вернул шкатулку в карман. — Какой магией обладают эти фигурки?
— Саламандра — это бессмертие, — просто ответил Бадмаев. — А Кот — показывает будущее.
— И тоже что-то забирают взамен?
— Это вас не касается, — пожевал губами доктор. — Не забивайте себе голову.
Керенский вскинулся с кресла:
— Но я хочу их! Они нужны мне, понимаете? Нужны! — Слова вылетали из перекошенного рта. Рука сама потянулась к карману с Орлом. — Как их отыскать?
— Вы плохо слушали, юноша, — остановил его Бадмаев предостерегающим жестом. — Больше мне сказать нечего.
— Возвращаются к настоящим хозяевам, — пробормотал Керенский, потрясенный догадкой. — Но ведь он умер!
Бадмаев пожал плечами:
— Ступайте, господин Керенский. Разговор окончен. Чжао! — громко позвал он.
Внутрь сунулась выбритая макушка.
— Проводи наших гостей, — улыбнулся Бадмаев слуге.
— Запишите мой адрес, — жарко попросил Александр Федорович, — Тверская, дом двадцать девять, квартира один, — скороговоркой выпалил он. Прыткий дворецкий уже уцепился за пальто и тянул к выходу. — Если вдруг что-то сможете добавить, я заплачу любые деньги, Петр Александрович! Мой телефонный номер…
— Обожди, Чжао! — вдруг крикнул Бадмаев. Он раскрыл толстый молескин и, окунув перо в чернильницу, что-то быстро записал. — Вот, возьмите, — вырвал он листок и протянул Керенскому. — Это не спасет вас, конечно же, но может облегчить страдания. Снадобье можете получить в моей аптеке, как только она откроется.
Керенский смерил его ненавидящим взглядом и, вырвавшись из пальцев раскосого слуги, от души хлопнул дверью кабинета. Роняя на ходу войлочные тапки, он ринулся к выходу. Рождественский молча засеменил следом.
Холодный ветер слегка остудил бушующий внутри гнев. В тягостном молчании, чувствуя, что силы оставляют его, Керенский залез в автомобиль.
Рождественский принялся возиться со стартером.
— Что сказал лекарь? — наконец спросил он и снова дернул заводной рычаг. Остывшее авто не желало заводиться.
Керенский нахохлился на пассажирском сиденье и напоминал замерзшего грача.
— Что фигурки, возможно, похоронены вместе с Распутиным.
Мотор харкнул копотью и заурчал.
— Делов-то! — Рождественский уселся за баранку, балагуря из последних сил. — Осталось разыскать могилу! Министра юстиции навестим или к царице прокатимся, а, Александр Федорович?
— Едемте домой, — мрачно ответил Керенский.
Ему явно было не до шуток.
Глава десятая. Именем революции!
Российская империя, Петроград, 27–28 февраля 1917 года
Всю ночь Рождественский провел на кухне. Ожидание облавы не давало уснуть.
Окна расположенной на первом этаже квартиры выходили на Тверскую. Сквозь щель меж занавесок виднелась лишь ночная темень. Где-то в ней грохотали по мостовой пролетки, слышались трели полицейских свистков. Пару раз Рождественскому почудились далекие хлопки выстрелов.
Подполковник не спал. Прихлебывал кипяток, сражаясь со страшным холодом в не обжитой еще толком квартире. Грел ладони о кружку и вслушивался в звуки улицы, в редкие шаги, эхом отражающиеся от стен парадного.
К утру Петроград затих окончательно. Хлопоты ушедших суток начали брать свое. Рождественский принялся клевать носом и, сам того не заметив, задремал.
— Проснитесь, Сергей Петрович! — Голос Керенского раздался над самым ухом. — Солдаты взбунтовались!
Рождественский по-лошадиному мотнул головой, выныривая из липкой паутины сна:
— Простите?
Перед ним, ежась в теплой серой фуфайке, стоял Керенский. Глаза болезненно сверкали на бледном лице.
— Мне только что сообщили по телефону! Лейб-гвардии Волынский и Литовский полки вышли с оружием на улицы! — Керенский нервно засеменил по кухне. — Началось, Сергей Петрович! Пробил решающий час!
Рождественский потер ладонями лицо, окончательно просыпаясь, и тут заметил хозяйку. Ольга Львовна стояла в коридоре, кутаясь в шаль. Лицо ее выражало крайнее волнение. Взгляд был прикован к кухонному столу. Рядом с пустой чашкой на скатерти лежал револьвер.
Рождественский густо покраснел и спрятал оружие за пазуху:
— Что будем делать?
— Нам срочно нужно в Думу! — постановил Керенский.
— Саша! — тревожно донеслось из коридора. — Покушайте хоть!
Керенский махнул рукой. Наскоро поцеловал в щеку жену и бросился одеваться.
* * *
Через четверть часа они уже подошли к Таврическому дворцу. Керенский, игнорируя главный вход, а потащил Рождественского куда-то в сторону, к неприметной двери. Минуя библиотеку, они устремились вглубь здания.
Дворцовые коридоры были пустынны и тихи. Редкие уборщики натирали паркет и наводили блеск на бронзу дверных ручек. Но чем ближе становился Екатерининский зал, тем чаще попадались суетливые господа с растерянными лицами. Спорящие и шепчущиеся компании стояли среди колонн. Овальную беломраморную залу наполнял взволнованный галдеж.
— Александр Федорович!
От группы спорящих отделился лысоватый человек. Его редкие волосы топорщились в стороны, козлиная бородка нервно тряслась, словно он беспрестанно что-то жевал.
— Слава богу, вы пришли! — схватился он за ладонь Керенского обеими руками, будто утопающий за соломинку.
— Ну как тут, Николай Виссарионович? — сухо, по-деловому осведомился Керенский.
Рождественский вдруг поразился случившейся с Александром Федоровичем перемене. В царящем море растерянности он казался надежной скалой, уверенным и знающим человеком.
— Император указом распустил Думу! — с придыханием ответил депутат.
— Это недопустимо! — строго ответил Керенский. Брови его сдвинулись. — Разойтись сейчас означает потерять контроль над ситуацией! Потерять страну!
— Я это понимаю, — начал было депутат.
— А Родзянко понимает? — перебил его Керенский. Вытянул шею и завертел головой. — Где он?
Завидев кого-то, он размашистым шагом двинулся к большой группе думцев, толпящихся у золоченых скамеек под окнами. Депутат и Рождественский едва ли не бегом бросились за ним.
Не обращая внимания на окрики и тянущиеся к нему руки, Керенский уверенно пробил людскую стену и склонился к мужчине в летах, грузному и с аккуратной эспаньолкой. Тот сидел на скамье, то и дело отирая платком пот с лысины. Александр Федорович что-то страстно зашептал ему на ухо, обводя взглядом присутствующих. Родзянко сперва склонил голову набок, потом начал комкать платок и мерно кивать.
