В громе этого стремительного похода, в последних суматошных попытках сопротивления, в ликовании одних и панике других никто толком не заметил незначительного, в общем-то, события.
В безвестной крепости, брошенный войском и вельможами, жестоко преданный теми, кого привык почитать, и забытый теми, кем привык повелевать, ненужный даже врагам, умирал несчастный старик Петр Сурсувул, сын Симеона Великого, уже больше не царь Болгарии. Умирал долго и тяжело, в истощении всех телесных, душевных и умственных сил, небогатый запас которых был отведен ему скупою судьбой. Жаль, что некому было сказать ему – после смерти Болгарская церковь провозгласит его святым.
Хоть что-то утешило бы гаснущего, всеми презираемого старика.
3. Заботы цесаря Никифора
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
А. С. Пушкин, «Борис Годунов»
Наверное, Никифора Фоку сначала обрадовали вести с Дуная. Вроде бы все шло согласно его планам.
Честно говоря, Никифор не мог похвастаться, что в согласии с его планами в империи пребывает все или хотя бы многое. Оказалось, что управлять империей много сложнее, чем командовать войском. Дела, дела, дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно сарацины. Давно уже прошло первое упоение царским саном… да было ли оно? Патриций Фока – не пустоголовая шлюшка из портовых переулков. Придворный, он давно понимал, что жизнь цесарей – далеко не один сладкий мед, а командование действующей армией давно должно было показать этому неглупому человеку одну простую печальную истину: чем больше часть, которой ты командуешь, тем труднее добиться от нее не то чтобы повиновения – хотя бы порядка для начала.
Если он не постиг этого в армии, то сейчас ему приходилось постигать это сполна. Вся любовь горожан к победоносному полководцу резко пошла на убыль, как только Фока из героя восторженных баек прогуливающих жалование по столичным кабакам наемников и сводок с дальних фронтов да изредка являющегося в Царе городов триумфатора, раскидывающего горстьми арабское серебро, превратился в постоянного жильца императорского чертога.
Началось с его победоносного входа в столицу. Когда схлынула эйфория, охватившая горожан после победы их любимца, защитника веры Христовой, над мерзким евнухом и интриганом Врингой, многие горожане припомнили, что солдаты Фоки вели себя не слишком благонравно. Проще говоря, не все из них, входя в собственную столицу, смогли или захотели отказаться от милых привычек, нажитых при взятиях сарацинских городов. Ну, столица. Ну, купола над крышами венчают кресты, а не рогатые полумесяцы. Ну и что? Или девки и бабы на улицах не такие смазливые? Такие же точно… и точно так же много всякого плохо лежащего или стоящего – а также плохо запертого, надетого и прибитого – так и просится в руки доблестным воинам. И вообще, ты где, сука, был, когда мы с корешами на Кррите за вас, за кррыс тыловых…
Знакомая песня, звучащая всюду, где место воина – жреца Войны – занимает солдат, которого в бой гонит жажда денег или страх перед начальством.
Припомнили горожане и подались было к императору жаловаться. И даже добрались до него со своими жалобами, что говорит о том, что солдатики Фоки прищемили хвосты вовсе не простым обывателям. Но император показал себя солдатом во всем. Как всякий командир, он, при ссоре своих людей с какими-то штатскими, горой вставал за своих. Сказал он буквально следующее: «Ну, пошалили парни. Их много тут было, за всеми не уследишь». Наказывать он никого и не подумал.
После этого благочестивый Фока – при нем на монетах впервые начали чеканить лик Богородицы, которую император-солдат считал своей покровительницей, – поссорился с церковью. Он прекратил выдачу средств из казны на благотворительность, да еще и пояснял во всеуслышание, что иные епископы «дурно используют» выделенные для этих целей средства. Он поставил наследование имущества епископов под надзор государства. Он требовал от патриарха принять догмат о приравнивании павшего в походе воина к святому мученику, невзирая ни на какие обстоятельства его жизни и смерти. Честно говоря, последняя идея вызывает немалое уважение. Фока действительно был хороший командир, он заботился о солдатах даже после их смерти. Вспоминая, что в его войске на Крите служили «россы», задумываешься – а не у вчерашних ли язычников, с их верой в благое по определению посмертие воина, подцепил император эту идею? Но у церкви, особенно после первых двух новшеств, третье не вызвало никакого сочувствия.
Затем Никифор настроил против себя купцов и ростовщиков. Начеканив денег со своим изображением, он распорядился не принимать к оплате никаких других. До этого было не важно, какой император на монете – абы был какой-нибудь. В принципе можно было расплатиться монетами хоть Никифора I – того самого, из которого Крум сделал себе кубок, – хоть самого Константина Великого, если бы нашелся такой антик у какого средневекового нумизмата. Старые деньги было велено сдавать. Причем принимали по номиналу, а не по весу, выдаваемые же на обмен новые деньги качеством не блистали. Можно вообразить, какой хаос внесли распоряжения императора в жизнь бесчисленных столичных рынков. Засуха в провинциях Гонориада и Пафлагония погубила сады, поля и виноградники. Начался голод. Император не только не сделал ничего, чтобы помочь голодающим, но даже вдвое поднял цену на казенный хлеб. Что в этих условиях вытворяли частные хлеботорговцы, можно только гадать. Цены на хлеб взлетели немыслимо. Рассказывают такой анекдот: во время учений к императору подошел седой старик и попросил взять его на службу. Император удивился, что такой дряхлый старец желает служить, на что тот ответил: «Я нынче сильней, чем в молодые годы, государь. В юности я с трудом мог поднять мешок хлеба стоимостью в один золотой, а нынче я унесу его в одной руке». Император посмеялся над престарелым остроумцем, но наказывать не стал.
Монета Никифора Фоки
Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…
И уж точно не прибавили любви к новому императору – на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех подданных империи ромеев – многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.
Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином – всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги – все это шло на любимое детище Никифора. На армию.
