— О нет! Этому не бывать. Подумай о писцах. Кто станет писать твои высочайшие повеления, грамоты, указы? Кто станет вести учет твоим ссудам? Никто из них не пошевелит и пальцем, если я прикажу им. Ведь во всем твоем королевстве — коль скоро ты стал называть себя королем — ты не сыщешь ни одного мирянина, обученного чтению или письму. И потом — ты и сам не знаешь грамоты! Уж как только твоя набожная, благочестивая матушка не старалась тебя подвигнуть к овладению этой премудростью — все понапрасну!
При напоминании об этом позорном обмане лицо молодого этелинга густо зарделось от стыда и отчаяния. Он заставил этого человека читать ему вслух особенно любимое его матерью английское стихотворение до тех пор, пока не вызубрил его наизусть, чтобы, представ перед ней и водя глазами по открытой странице, ввести ее в столь жестокое заблуждение. Где же теперь эта книга? Забрал какой-то священник. Должно быть, стер те старые письмена, а взамен их нацарапал какое-нибудь поучение из святых отцов.
Голос епископа скрежетал все пронзительнее.
— Итак, юноша, я тебе, выходит, все-таки нужен. И не только потому, что у меня имеется сонм преданных церковнослужителей, знаниями которых я могу позволить тебе воспользоваться. Ибо не один ты имеешь союзников. Ведь ты — не единственный христианский государь в Англии. Есть еще благочестивый Бургред Мерсийский, который остался верен своему долгу. И тот юноша, у которого ты отнял Норфолк, ольдермен Альфгар, как и его достойнейший отец Вульфгар, изувеченный язычниками, также не забывает о своем долге. Скажи-ка, ты не думаешь, что таны твои и ольдермены смогут присягнуть одному из них?
— Таны Уэссекса присягнут только уэссекскому государю!
— Даже если им очень посоветуют этого не делать? Скажем, из Рима?
Слова замерли на устах Альфреда. Презрительный ответ, который он приготовил, мигом вылетел из его головы. Однажды на его памяти уже был случай, когда Уэссекс не повиновался Риму. Было это тогда, когда брат его Этельбад решил жениться на вдове своего отца, что противоречило церковным установлениям. Были сделаны тайные распоряжения, посыпались угрозы. Вскоре Этельбад умер, и никто в точности не знал причины его кончины. Невеста же была возвращена своему отцу, королю франков. А семье запретили похоронить Этельбада в Уинчестере.
Губы епископа растянулись в улыбке. Стрела угодила в незащищенное место.
— Как видишь, государь, выбора у тебя нет… Впрочем, поступки твои могут иметь последствия разве что для тебя. Они лишь засвидетельствуют твою преданность Церкви. Ибо человек, которому ты покровительствуешь, Сноп, сын языческого ярла, англичанин, воспитанный в лоне Церкви, а затем покинувший его, вероотступник, мерзость которого хуже любого язычника, хуже даже Бескостного, — человек этот доживает последние недели. Его враги готовят облаву. Поверь мне на слово! Мои уши слышат то, что не слышат твои… Итак, ты должен порвать с ним. Яви свое смирение перед волей Матери Церкви.
И епископ откинулся на спинку кресла, совсем недавно вышедшего из мастерской резчика, преисполненный уверенности в том, что одержал верх. Наконец он утвердит свое превосходство над этим юнцом. И продлится оно отныне столько, сколько отпущено тому прожить лет.
— Король ты или нет, но находишься ты в нашем Минстере. Стало быть, чтобы выйти отсюда, тебе потребуется наше соизволение. Считай, что оно у тебя есть. Ступай же. И сделай распоряжения, о которых мы условились.
Неожиданно в памяти Альфреда всплыло то самое стихотворение, которое он учил для матери. В нем, в сущности, давались мудрые наставления воинам.
«На ложь отвечай ложью, — говорилось в нем, — пусть враг твой или тот, кто насмеялся над тобой, будет сбит с толку. И, когда твой гнев падет на его голову, он меньше всего будет к этому готов».
«Уж не послала ли этот совет мне матушка?» — подумал Альфред.
— Я буду тебе послушен, — сказал он вслух. — И я должен молить тебя простить мне оплошности юности, а также поблагодарить за разумный совет.
«Экий слизняк!» — невольно подумал епископ.
«Что же такого слышали его уши?» — подивился напоследок король.
* * *
И для людей, что знали Ивара Рагнарссона раньше, и для не знавших его, изменения, произошедшие с ним после страшного поражения и постыдного бегства по зимним лесам Англии, были слишком очевидны. Глаза его по-прежнему наводили ужас своим ледяным выражением, а вечно заиндевевшие ресницы так и не начали мигать. И однако появилось в них нечто совершенно новое — всегдашняя отрешенность, сосредоточенность на чем-то постороннем. Ивар производил впечатление человека, неотступно преследуемого какой-то одной мыслью. Походка у него теперь сделалась медлительная, осторожная, почти болезненная, в ней больше не было того молодцеватого изящества, которое некогда было ей свойственно.
Впрочем, когда было необходимо, Ивар мог ничем не отличаться от себя прежнего. Скачки от норфолкских полей до лагеря братьев, ждавших его возвращения в Йорке, выдались долгими и изнурительными. Население, бежавшее из этих мест при одной вести о появлении викингов, ныне набрасывалось на двух обессилевших всадников со всех окрестных тропок и просек. Ибо их и впрямь осталось только двое — Ивар да его верный оруженосец Хамаль. По меньшей мере шесть раз им устраивали засады злобные керлы, местные таны и телохранители короля Бургреда.
Ивар разделался с ними играючи. Когда же они покидали Норфолк, он двумя ударами снес головы паре керлов, направлявшихся куда-то на своей колымаге, снял с них кожаные куртки и чепраки с их лошадей. Когда они добрались в конце концов до Йорка, Ивар успел пролить море крови.
«Против него не устоят и трое сильных ратников, — нашептывал Хамаль зачарованно слушавшим викингам, — он собирается всем доказать, что остался лучшим ратоборцем Севера».
«Долго же придется теперь доказывать, — раздавались недоверчивые голоса, которые всегда находились среди викингов, — уйти с двадцатью сотнями, а вернуться с одним человеком!..»
Итак, он изведал поражение.
Этого-то Ивар и не мог никак позабыть. И братья, которые усиленно отпаивали его по возвращении горячим медом в своих покоях в Минстере, — братья поняли это. Поняли, что брат их, никогда не будучи человеком особенно надежным, теперь и вовсе не годится в помощники в деле, требующем трезвого расчета. Это не оборвало уз их родства — нарушить его было и вовсе невозможно; однако отныне, всякий раз, когда затевался общий разговор, участников всегда было трое и еще один, особняком. Раньше их было всегда четверо.
В первую же ночь братья распознали эту перемену. Обменявшись втихомолку взглядами, они, также не сказав ни слова, совершили то, что делали много раз до этого и в чем не признавались не только своим людям, но и друг другу. Они отобрали рабыню, закутали ее в парусину, засунули ей в рот кляп, крепко связали и глухой ночью подсунули в покои Ивара, где хозяин лежал с широко раскрытыми глазами, ожидая своей поживы.
Утром же они явились снова с деревянным сундуком, уже давно используемым для этой цели; сложили и забрали то, что осталось после этой ночи. Нет, Ивар еще не помешался, не сделался берсерком. И однако всякий благоразумный человек старался держаться от него подальше.
