Кто-то. Ха-ха.
Она. Что «ха-ха»?
Кто-то. Нет, нет, это не «ха-ха»… Это не «ха-ха»…
Она. Эдуардик, а хочешь – положи на себя мою ногу? Она тяжёлая… Полная… Да? В этих скользких колготках…
Все. Выключай… Клади трубу.
Кто-то. Да. Прямо не хочется возвращаться домой.
Все. А ты где?
– Та дома…
Голос. Граждане, а я её видел… Рассказать?
Все. Не надо.
Кто-то. А вот, кстати, если мы все говорим, на кого счёт придёт?
Голос. А на всех.
– Это кто говорит?
– АТС.
И все положили трубки.
К морю
Я обнимаю вас, мои смеющиеся от моих слов, мои подхватывающие мои мысли, мои сочувствующие мне. И пойдём втроём, обнявшись, побредём втроём по улице, оставим четвёртого стоять в задумчивости, оставим пятого жить в Алма-Ате, оставим шестого работать не по призванию и пойдём по Пушкинской с выходом на бульвар, к Чёрному морю. Пойдём весело и мужественно, ибо всё равно идем мужественно – такой у нас маршрут. Пойдём с разговорами: они у нас уже не споры – мы думаем так. Пойдём достойно, потому что у нас есть специальность и есть в ней мастерство. И что бы ни было, а может быть всё и в любую минуту, кто-то неожиданно и обязательно поможет нам куском хлеба. Потому что не может быть – их были полные залы, значит, будущее наше прекрасно и обеспечено.
Мы пойдём по Пушкинской прежде всего как мужчины, потому что – да, – потому что нас любят женщины, любили и любят. Мы несём на себе их руки и губы, мы живём под такой охраной. Мы идём легко и весело, и у нас не одна, а две матери. И старая сменится молодой, потому что нас любят женщины, а они знают толк.
Мы идём уверенно, потому что у нас есть дело, с благодарностью или без неё, с ответной любовью или без неё, но – наше, вечное. Им занимались все, кто не умер, – говорить по своим возможностям, что плохо, что хорошо. Потому что, когда не знаешь, что хорошо, не поймёшь, что плохо. И бог с ним, с наказанием мерзости, но – отличить её от порядочности, а это всё трудней, ибо так в этом ведре намешано. Такой сейчас большой и мужественный лизоблюд, такое волевое лицо у карьериста… И симпатичная женщина вздрагивает от слова «национальность» даже без подробностей.
Мы пойдём легко по Пушкинской, потому что нас знают и любят, потому что люди останавливаются, увидя нас троих, и улыбаются. Это зыбко – любовь масс. Это быстротечно, как мода. Мода быстротечна, но Кристиан Диор живёт. И у нас в запасе есть огромный мир на самый крайний случай – наш внутренний мир.
Три внутренних мира, обнявшись, идут по Пушкинской к морю. К морю, которое, как небо и как воздух, не подчинено никому, которое расходится от наших глаз вширь, непокорённое, свободное. И не скажешь о нём: «Родная земля». Оно уходит от тебя к другим, от них – к третьим. И так вдруг вздыбится и трахнет по любому берегу, что попробуй не уважать.
Мы идём к морю, и наша жизнь здесь ни при чём. Она может кончиться в любой момент. Она здесь ни при чём, когда нас трое, когда такое дело и когда мы верим себе.
Великому администратору
Один из них, вечно гонимый, презираемый и великий администратор Одесской филармонии Козак Дмитрий Михайлович.
Великий администратор всегда стоит на улице, а дело делается и без него. Ура!
Великий администратор во время великого ажиотажа, когда лишний билетик спрашивают за 5 км, перед самым началом рвёт последний билет и говорит: «Начали!»
Великий администратор не работает, он три-четыре раза в день что-то мычит в трубку – и дело сделано.
Великий администратор встречает только великих артистов.
Великий администратор с группой поклонников всегда стоит на Пушкинской угол Розы Люксембург, потому что Великий администратор включён в сеть круглые сутки. Семья здесь ни при чём.
– Посмотрите на эту телеграмму – «восемь люксов, двадцать полулюксов, тридцать одинарных», – как будто они не знают, что публика на этот хор не идёт, а родственников у них не хватает даже на три ряда. Они притворяются, и я притворяюсь. Летите, пожалуйста.
Они будут очень поражены, увидев три братские могилы по 15 коек.
Потому что есть такое понятие, как успех. Если едет Ойстрах, даже сын, у него будет аншлаг. Любят классику – не любят, у него будет. Я берусь. Но этот хор, который дал такой осадок уникальному зданию нашей филармонии, будет иметь то, что заслуживает. Коммунистическая партия учит нас, что люксы и отдельные номера должны иметь Артисты. Я сказал: «Артисты!»
Вот вы, молодые, я вам говорю: сначала разверните дело, потом включайтесь.
Что вы воруете с убытков – воруйте с прибылей!
Если я не прав, то я вас видеть не могу.
Я вам ничего не прощу, если я не прав.
Они не хотят слушать. Они хотят сидеть.
А коммунистическая партия учит нас: не воруй по-маленькому, не воруй по-маленькому, и сажает непрерывно.
Никто так не сажает, как наша партия, и правильно делает.
Люди других убеждений должны сидеть отдельно.
Великий администратор впервые за много лет лично прибыл с нами в Ленинград, где все встречали только его.
– Дима Козак!!! Это же Дима Козак! Нюся, смотри, это он. Смотри, мальчик, и запоминай. Ты уже учишься? Где? На экономическом факультете театрального института? Это тебе подарок на всю жизнь: Дима Козак выехал из Одессы и прибыл в Ленинград.
Вечером после концерта Дима Козак дал беседу в нашу честь.
– Спросите у любого прохожего, давал когда-нибудь Дима Козак (для вас Дмитрий Михайлович) артистам ужин? Любой прохожий в любом городе одной шестой части мира скажет: «Нет». Его поили, его кормили, перед ним стояли на цыпочках. Это да! А он – нет! Потому что по одной стороне улицы ходят совершенно беспризорные зрители, по другой – совершенно беспризорные артисты. Они даже не видят друг друга, пока их не соединю я.
Я о себе невысокого мнения, нет, нет. Я не знаю, где плюс, где минус, я знаю очень мало: где сидит публика и где лежит Талант. Вы заметили, я сказал: «Талант». У меня есть возможности, я живу неплохо, я могу жить лучше, но я свожу публику только с талантом, и я, к сожалению, перестал ошибаться. К сожалению. Поэтому у меня много врагов. Бездарность я могу принять только по просьбе коммунистической партии, членом которой я являюсь уже 30 лет, потому я ей доверяю, а она мне – нет.
Спросите любого: «Кого любит Козак?» Вам скажут: «Себя», – и правильно. Я добавлю ещё несколько жертв. Остальные могут удавиться, могут уехать в Америку. Кстати, я не в восторге от Америки. Я там не был и уже поздно быть, но это не имеет значения – я её насквозь вижу. У нас, если умеешь, можно так жить!
