Из трубки лай.
– Шульц, молчи. Меня обокрали. У меня нет денег на твой лай, дубина. Лена, в Одессе я буду завтра… Я не знаю, я буду просить у прохожих. Я что-нибудь продам. Я узнаю, где тут покупают. Тут все что-то продают. Отдыхающие всё продают. Тут такие ряды… где продают… Я встану в ряд… Я не знаю… Туфли, плащ, бритву… Да чёрт с ним… Босиком, в бороде. Надо выпить. Не плачь… Паспорт цел. Кто тебя будет встречать? Я уже не знаю… Наверное, я. Ты меня узнаешь – босиком, борода, слёзы. В руках газета «Симферопольский коммерсант». Жду в Симферополе у телефона.
Она вылетает. Она меня любит. Она вылетает. Меня, конечно, обокрали, но она меня любит. Я у телефона, Леночка моя. Я дотяну.
* * *
Прибой родил джаз.
Морской ритм во всём.
В музыке, в дизеле, в паровой машине.
В сексе, в шагах.
Спаренные паровозы, запряжённые в огромный состав, говорили друг другу:
– Давай-давай!
Потом ещё раз:
– Давай-давай!
Потом с разгона:
– Давай-давай-давай-давай-давай… Эх-эх-эх… Давай-давай-давай…
– И пошёл-пошёл-пошёл… Эх-эх-эх…
Паровозы – самые говорящие, поющие и работящие из всех машин.
– Пошёл-пошёл-пошёл-пошёл… А-а-а-а-а-а… Так-так, так-так, так-так-так-так-так-так… А-а-а…
Все знали: помчался поезд из Донбасса.
Он кричал на всю страну:
– А-а-а… Так-так-эх-так-та-так…
И замедлялся с трудом:
– Эх-эх-эх-хе…
Кричал, разгонялся, таскал, а внутри спали, ели, умывались, играли в карты.
Как обычно. Кто-то тащит, а кто-то едет, а кто-то не замечает, что его везут.
Кот Феликс – избит
– Феликс, сейчас же вернись. Не возникай у забора. Побили тебя вчера. Ты такой большой, красивый, романтический, образованный.
А он – маленький, грязный, но истерически храбрый.
Тебе его жалко, тебе себя жалко.
А для него тело – это не тело, это для него камень, это для него палка, его тело.
Ему его не жалко.
Он бьёт тебя этим телом, как палкой.
Ему почему-то не жалко его сломать, потерять.
Он не думает ни о чём, кроме тебя. Красивый, образованный, домашний кот.
Ему не себя важно прославить, ему тебя важно убить.
Он своим телом – как камнем.
А ты забился в угол:
– За что? Мы даже не знакомы. Кто вы такой? Почему вы меня так свирепо, так безжалостно бьёте?
– А чтоб ты, сука…
– Что? Что?
– А чтоб ты, сука…
– Ну что? – кричишь ты, отползая в угол…
Только удары и никакого ответа.
Пока кто-то большой, сильный, похожий на человека, хотя и лысый, ногой не ударил этого зверя.
Тот вцепился в ботинок, но, получив второй удар, успокоился и побежал к забору.
Вот так, Феликс: за что-то бьют редко, за что-то бьют слабо и дома.
А на улице на глазах у всех бьют сильно и ни за что.
Не переживай.
* * *
Мама во дворе.
– Это ты порвал?
– Это само было.
– Погуляешь, пойдёшь делать уроки.
– Я буду делать арифметику.
– Делай арифметику.
– Нет. Я буду делать письмо.
– Делай письмо.
– Нет. Я буду делать географию.
– Делай географию.
– Но сначала я погуляю.
– Хорошо. Погуляй.
– Нет. Я сначала пойду делать арифметику.
Ильфу – сто лет
Да… Сто лет Ильфу.
Из них он сорок прожил.
Самый остроумный писатель.
Были глубже. Были трагичнее. Остроумнее не было.
Это у него не шутки. Это не репризы.
Это состояние духа и мозгов.
Это соединение ума и настроения.
И наблюдательности. И знания.
Лучше, чем он, не скажешь. Каждая строка – формула.
«12 стульев» – учебник юмора.
Чтобы избавиться от перечитывания, лучше выучить наизусть.
Мы и знали наизусть.
Говорят, трагедия выше. Это говорят сами исполнители.
Может быть. Может быть. Но её не знают наизусть.
Говорят, юмор стареет. Может быть.
Кстати, кто это говорит? Надо бы выяснить.
Времени нет.
Как скажут – «общеизвестно», так и хочется выяснить.
Бросить всё и выяснить.
Впрочем, тех, кому это общеизвестно, тоже мало осталось.
Может быть, бессмертная комедия выше бессмертной трагедии?
Может быть.
То, что она полезнее для здоровья, общеизвестно.
Время всё расставит. Но свидетелей уже не будет.
Наш характер хорошо смотрится и в комедии, и в трагедии.
И ту и другую он создаёт сам. Одновременно.
Отсюда и выражение: смех сквозь слёзы.
Как хотелось избавиться от слёз.
Не получилось у Ильи Арнольдовича.
Получилось лучше.
Давно умер. А такого больше нет.
Что в ней, в этой Одессе?..
Свободу Ж…
В Одессу был назначен новый секретарь обкома.
Имя не помню.
Вдруг я был приглашён на беседу.
Мне была сказана редчайшая фраза: «Какие проблемы, товарищ Жванецкий?»
Вы догадываетесь, что значит эта фраза, какие последствия для всей жизни.
И когда ещё вам повезёт услышать такое от хозяина области.
И вот я, вместо того чтобы просить проволоку, столбы, телефон, квартиру, что-то конкретное и понятное для секретаря, я попросил свободу.
Тихо, робко… не для всех.
Для себя.
Он при мне записал в перекидной календарь: «Свободу Ж…»
Записал где-то на конец недели с шестнадцати тридцати после встречи с передовиками производства.
Потом он пропал надолго, фигурируя повсюду.
Потом я его встретил на концерте, с трудом к нему пробился и спросил: «Как там мои дела?»
