Мы гуляли, держась за руки, и болтали почти до темноты. Спросив, как насчет поужинать, я услышал в ответ: да, с удовольствием. Только ей нужно переодеться.
Будь мы в Нью-Йорке, я бы не торопил события. Но итальянский воздух был до того напоен романтикой, что подмывало рискнуть.
– Мне идти некуда, – сказал я. – Если с тобой пройдусь, не будешь возражать?
– Не буду, – рассмеялась она. – Только обещай не приставать.
Произнося эти слова, она сжала мою руку.
– Приставать? Да за кого ты меня принимаешь!
И когда она повернулась, я шлепнул по тому месту, которое капри обтягивали особенно туго. Это чтобы у нее не оставалось никаких сомнений в моих намерениях.
Снова она рассмеялась, и мы пошли дальше по улице, решая, чем бы поужинать: спагетти или пиццей.
И только одна мысль не давала мне покоя: что я скажу завтра на пароме Сарджу?
Моя война с армией
Говоришь, собираешься пойти в армию, сынок? Здорово, просто здорово. Призывник? О, прости, доброволец… Видать, к тому военполу тебя приковали наручниками по ошибке. Ну конечно же по ошибке – ты ведь жил в лесной пещере чисто из любви к природе. Повестки приходили уже после того, как ты перебрался в пещеру… Видать, почта в твоих родных краях работает неважно.
Знаешь, сынок, я ведь и сам служил в армии. И без всяких ошибок – пошел добровольцем. Нет, сынок, не в тысяча восемьсот двенадцатом году; в пору моей службы была другая война, большая. Сержант тебе наверняка расскажет. Я хотел принести миру мир – да, сэр, прогнать наци, япошек и прочих негодяев. Вот только после первого же дня в лагере Андервотер я передумал. Нет, мне, конечно, и после хотелось мира во всем мире, но я решил, что где-нибудь в другом месте от меня толку будет поболее. Впрочем, до дома я так и не добрался – меня поймали и отправили назад в Андервотер. Тогда-то и начались мои мытарства.
Как я теперь понимаю, у меня с армией с самого начала не сложилось. Даже можно сказать, у меня с ней было нечто вроде личной войны. Один полковник говорил, будто для врага я ценнее двух танковых дивизий. Пожалуй, он все-таки преувеличивал.
После года службы стало ясно, что наиболее радостным днем в армии для меня был самый первый. Я быстро катился под уклон. Мне присвоили звание рядового первого класса, но лишь потому, что капитану хотелось на ком-то отыграться. А потом еще нашелся некий Луи, которого из-за меня списали по восьмой статье
[35]
. Этот Луи все пытался, как он говорил, использовать логику. Заявил, будто меня впервые прилично накормили в армии, но я возразил, что это неправда, я как-то раз сидел в тюрьме, и там тоже прилично кормили. Он потел и бледнел, но не желал сдаваться. Сказал, что мне в армии впервые выдали ботинки, но, когда я пошевелил у него перед носом пальцами ног, он аж осел на стуле, вытаращив глаза. Похоже, у них не нашлось ботинок подходящего размера для такого парня, как я, потому меня и прятали в бойлерной во время инспекций. Луи после этого угодил на несколько месяцев в госпиталь, но, когда выписался, ему в первый же день не повезло – он увидел меня на занятиях по строевой. Я так и не сумел толком ничему научиться, а он вывернул из-за угла на своей инвалидной коляске как раз в тот момент, когда сержант скомандовал: «Равнение направо… шагом марш!» Нет, сэр, я не единственный тогда ошибся, но во всем почему-то винили меня. Строй смешался, капрал сломал ногу, моя винтовка выстрелила и убила собаку капитана, а коляска Луи опрокинулась. Пожалуй, самое лучшее, что тогда случилось, – гибель собаки. Мы уже два месяца как козлятину ели, и у нас начинала расти шерсть во рту. Так что смена диеты хоть немного, но помогла. Хотя собака могла бы быть и покрупнее.
В общем, после того, как Луи увезли в смирительной рубашке, ко мне стали относиться куда хуже. Собственно, потому я и сбежал, хотя они этого так и не поняли. Трибунал прошел крайне предвзято, мне дали год и один месяц с отбытием в лагере Макблэкхоул, это в Калькутте, штат Канзас. Как раз к тому времени, когда я наконец наловчился таскать мусорные баки, год миновал, и меня отправили в техасский лагерь Снейкпит. Я сразу же понял, что ко мне относятся по-прежнему, ибо место это пользовалось весьма дурной репутацией.
Над главными воротами, прямо над головами шести военполов с автоматами, красовалась вывеска: «Снейкпит – душевный лагерь, отсюда еще никто не сбежал!» Я тогда был молод и глуп – счел, что мне бросили вызов. Едва зашло солнце, я перелез через ограду и двинул в пустыню, в сторону гор.
К утру я все так же тащился через пустыню, вот только горы не становились ближе. Оглянувшись, я увидел на крыше канцелярии сержанта с подзорной трубой и прибавил шагу, думая, как же на меня злятся за то, что я нарушил идеальную характеристику их лагеря. Я шагал весь день, отчаянно болели ноги, лагерь становился все меньше, но горы нисколько не приближались. Для меня это было делом чести – я намеревался сбежать даже ценой своей жизни, как оно почти и случилось. На третий день я повернулся и пошел назад – горы оставались столь же далеки, как и в первый. На шестой день я вернулся в лагерь – на четвереньках, в изодранной форме и с вывалившимся языком. Когда я добрался до канцелярии, там был сержант – громадный как гора и злой как черт.
Выяснилось, когда я перелез через ограду, он выписал мне увольнительную на два дня, чего обычно хватало для обычного солдата. Когда в конце второго дня я все еще брел по пустыне, он занес меня в список получивших пятидневный отпуск по семейным обстоятельствам. Я вернулся через час после того, как закончился отпуск, и мне дали месяц наряда по кухне за опоздание. Они оказались правы – никому еще не удавалось от них сбежать, и их репутация не пострадала. Я также понял, что подразумевалось под «душевностью», – сволочной сержант заставил меня расписаться за вычет из жалованья за испорченную форму, прежде чем подпустить к баку с холодной водой.
После этого я свыкся с кухонными нарядами, и мои недруги тоже, когда сообразили, что могут приковать меня цепью к раковине. Там я и провел остаток войны, успев полюбить старую раковину и столь же старые кастрюли и сковородки. Наконец меня списали, и я вернулся домой. Нет, вовсе не выгнали с позором – нехорошо так говорить тому, кто годится тебе в дядюшки… И в кармане у меня лежала фотография моей возлюбленной… О чем я говорил? Ах да, меня списали по медицинским показаниям, и с тех пор я живу на пенсию по инвалидности.
Пулевое ранение, отравление газом? Нет, сынок, ничего такого, после всех тех кухонных нарядов меня комиссовали из-за дерматита на руках.
