Их стало теперь трое, и все трое жадно и терпеливо дослушали, пока растает последний отголосок, и только потом Эртхиа опустил дарну на колени и обратил к Акамие вопросительный взгляд.
Акамие прерывисто вздохнул.
— Каких слов ты ждешь? — и покачал головой. — Нет таких слов. Если бы он это слышал! Он бы вернулся. С той стороны мира вернулся бы. Спроси Дэнеша, — и указал взглядом за спину Эртхиа.
Дэнеш кивнул. Эртхиа, обернувшись, увидел его и вскочил.
— Ты?!
Они обнялись.
— Что же Акамие тебя прятал? Или ты сам прятался, лазутчик? Почему не показался мне раньше?
— Меня здесь и не было, — улыбнулся Дэнеш. — Я только что приехал. Сразу следом за тобой. Я по твоим следам ехал.
— По следам? Ах, да, Руш ведь!
— И Веселого я узнал.
— Но ты больше года не видел ни их, ни их следов.
— Ты вот меня тоже давно не видел, но ведь узнал же. Никакой разницы.
— Никакой ему разницы! Откуда же ты ехал?
— Через Суву, — уклончиво ответил Дэнеш.
Акамие, сидевший неподвижно, с опущенным взором, вскинулся при этих словах.
— А, — надулся Эртхиа, — лазутчиков не спрашивают, куда и откуда.
— Эртхиа, ты и сам сегодня скрытен, — сказал Акамие. — Что за путь ты выбрал? Аттан от нас к западу, а Сува к востоку.
Эртхиа махнул рукой, уселся на ковер, погладил дарну.
— Да что тебе? Так… захотелось. Я там и песню сложил. Тебе жаль, что я без твоего позволения по Хайру гуляю?
— Эртхиа, — нахмурился Акамие, — ты ведь не для того ехал из Аттана, чтобы песню сложить. И сюда — не для того, чтобы меня обидеть. Ты скажешь, зачем приехал и почему через Суву? Если не хочешь, я не буду спрашивать, но скажи это вслух. Как я могу догадаться?
— Погоди, дай я по порядку. Ехал я… Днем было тепло, а ночью сам знаешь, как оно в горах — да и не спалось мне… Замок так и стоит пустой. Ворота незакрыты. Лисы уже кости растащили. Не хотел я там ночевать, попытался найти пещерку, где мы от грозы прятались, помнишь?
— Помню. Полдня пути от замка.
— Куда там! Заблудился, еле выбрался. Думал уже, пропал. Руш с Веселым вывели. Обратно к замку. Что ж я, ночных духов испугаюсь? Ты ведь там жил.
— Я же не один. Со мной Айели был. И стража.
— Ну а я сам себе стража, а вместо Айели при мне дарна. Чего бояться? Я во дворе костер развел. Хорошо. Звезды с неба глядят, кони дышат, цикада безумная заливается…А на душе черным-черно. Чтобы хоть о чем угодно другом думать, я стал вспоминать твой рассказ об ан-Араване. И цикада эта… Слушал я ее, слушал — и не стерпел. Взял дарну. Только я не играл и не пел — пальцы озябли, да и так как-то… Будто кто-то слушает и только и ждет, чтобы я запел. Да и слова не сразу сложились. Странно… Вот я знаю, что песня есть, точно есть. А она еще не вся. Ну, не знаю, как объяснить. А тут еще — знаешь, там же неподалеку, говорят, ашананшеди селятся, а их селения ночные духи охраняют. И эти духи по ночам поют, а ты не смейся, Дэнеш, мне знающий человек говорил, а если что соврал, так я за чужую ложь не отвечаю…
— Знающий человек? — тихо переспросил Дэнеш.
Эртхиа дернул плечом.
— И они пели. А я уж не стал. Так до утра их и слушал. Голоса у них дивные: то как дудка деревянная, то совсем человеческие. А утром проснулся и знакомой дорогой — в Аз-Захру. И пока ехал, песня во мне все вилась, вилась. И свилась. Вот только я в Аз-Захру, вот только ворота проехал, чувствую — все. Вся она, как есть, во мне, ни словечка не упустил, так не растерять бы! Я Веселого каблуками — и к тебе.
— Эртхиа…
Царь Аттанский дернулся, прижал дарну к животу. Акамие наклонился, дотянулся до него, коснулся колена.
— Ты скажешь, почему ехал через Суву?
Эртхиа поднял на него затравленный взгляд.
— Скажу. Если ты сам еще не понял, я скажу.
— Он понял, — шепотом сказал Дэнеш. Тогда и Акамие понял и испугался.
— Но ведь тебе Сирин предсказал, что ты с ним больше не встретишься? — также шепотом напомнил он.
— А! — стукнул по ковру Эртхиа. — Предсказал! И еще раз предсказал. И пусть предсказывает, если это его дело. А мое дело, если что не по мне, сделать так, чтобы было по мне. На то я и мужчина. По крайней мере, попытаться. Ты пойми…
И тут Эртхиа выложил все что знал и все что случилось с ним — ровно до той минуты, как ступил на висячую тропу.
— Я и не думал туда ехать. Я только к Аэши… А там дым и пепел. Куда же мне еще было? Дэнеш, как ашананшеди узнают про мор?
— Трава по-другому пахнет.
— Не знаю… когда я ехал, мне все дымом пахло.
Эртхиа спрятал лицо за рукавом и оттуда глухо и неровно продолжал:
— Старик, Сирин этот твой, сказал, все умрут. Все. А я еду искать, где у Судьбы в стене лазейка… Он обещал…
— Что обещал? — комкая в пальцах рукава, спросил Акамие.
Эртхиа, как разбуженный, уставился на него пустыми глазами. Кашлянул, держась за горло. Акамие отвернулся.
— Ну, не можешь, не говори. Так бывает.
— Что бывает? — захрипел Эртхиа. — У меня жены умрут, дети умрут! Атхи умрет… Останутся только Ханис и Ханнар. И… — тут Эртхиа прикусил язык. Про Ханиса-маленького, чей он сын, и так трое знают, не считая самого Эртхиа, ну и хватит. — А я еду! — он рубанул воздух рукой. — Сам не знаю, куда и зачем. Не знаю, клянусь моей удачей, не знаю. Не только тебе объяснить не могу, но и сам не знаю. И поеду, потому что, если останусь, то все решено уже, а если…
Тут ему сдавило горло, и он согнулся, надсадно кашляя. Акамие придвинулся к нему, погладил по спине.
— Хватит, не говори. Все равно не сможешь. Я знаю — помню.
Эртхиа что-то возмущенно мычал, давя кашель и давясь кашлем.
— Я понял, понял, можешь не говорить. Не надо. Хорошо?
Дэнеш охватил ладонью лоб Эртхиа и приподнял ему голову, второй рукой придержал за плечо. Акамие тут же ловко поднес чашу с вином. Эртхиа выпил ее, почти полную, не отрываясь, и тут же повалился на ковер.
— Он спит, — успокоил Дэнеш.
— Что ты ему подсыпал? — растерялся Акамие.
— Когда бы я успел? Я так… пальцами.
О возвращении
Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение — и то, эту вечно немую тьму — и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет — здесь, более здесь, чем я.
Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.
Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.
