Эртхиа потянулся руками, дотронулся до ветви-победительницы, подержался за нее, как за руку. Потом бережно присыпал песком.
— Будем спать? — напомнил неохотно.
— Разве? — согласился с его нежеланием Дэнеш.
Эртхиа с готовностью уселся рядом.
— Расскажи еще что-нибудь. Вот, например, это правда, что к вашим селениям нельзя подобраться, потому что их стерегут горные духи? Мне говорили сведущие люди…
— Сведущие люди? — переспросил Дэнеш, качая головой.
Эртхиа пожал плечами:
— Я же сам слышал, уж не знаю, что это было.
— А хочешь услышать сейчас?
Дэнеш вынул из-за пазухи дуу, поднес к губам. Всего несколько звуков разной высоты, следовавших друг за другом так естественно, что это не было даже мелодией, а просто — дыханием и сутью, выплыли в темноту и повторились несколько раз, не утомляя однообразием, но успокаивая постоянством. Дэнеш отнял флейту от губ и сказал, для Эртхиа, на языке хайардов:
Ты во мне так спокоен:
не зовешь, не толкаешь в спину,
за руку не тянешь,
не просишь вернуться.
Только вижу все твоими глазами
и слышу лишь то, что ты бы услышал.
Помолчал, прикрыв глаза, снова поднес флейту к губам и продолжал наигрывать те же несколько звуков, пока Эртхиа не потерял ощущение времени и не растворился в сдержанной скорби добровольной разлуки. А когда Дэнеш положил дуу за пазуху, руки Эртхиа сами потянулись к дарне, он только просительно взглянул на Дэнеша и подхватил еще томившийся в одиночестве последний звук, и продолжил, не совсем так, но все же верно, и дарна пела по-своему, и звуки были отделеннее, и резче проступила тоска, ведь дарна поет не дыханием, а дрожью, но песня была та же. И Дэнеш кивнул и отвернулся.
О вернувшемся
Я боялся приблизиться.
С той стороны, где ночь пронзали ветви тамариска, я мог бы подойти незамеченным, и даже ашананшеди не услышал бы моих шагов. Но кусты могли вспыхнуть: я едва владел собой, и пламя грозило вырваться при малейшей оплошности.
В сердце роза.
Я шел на голос.
Она докликалась до меня, дозвалась. Я пришел. И увидел ее в объятиях другого, но не было ревности. Разве я мог прикоснуться к ней? И разве могла она не петь? И тот, кто вернул ей голос и жизнь, был достоин ее, — я не мог сомневаться. Разве не с этим я доверил ее Судьбе?
Сидевший рядом с ним ашананшеди был старше и имел, как все они, каменное лицо, но из камня драгоценного и прекрасно вырезанное. И эти складки по сторонам рта, про которые говорят, что они выдают коварство и жестокость, а мне всегда казались знаком сосредоточенности и твердости духа, были очень заметны при свете костра. И этот ашананшеди текучим движением поднялся, положив руку на грудь, там, где они носят свои метательные ножи.
Он просто давал мне знать, что я замечен, и я улыбнулся про себя: как я надеялся провести лазутчика!
Тогда и его спутник бережно отложил дарну — не на песок, а на расстеленный плащ. И вскочил на ноги. Я только теперь и рассмотрел его. Пока дарна была в его руках, он был с нею как бы одним целым, и для меня — безлик.
А теперь он отложил ее и стал самим собой, и только. Был он невысок, коренаст, но с осанкой и повадкой благородного всадника, а его черты я узнал даже в темноте: он принадлежал к царскому дому Хайра. Но косы у него не было и волосы свободно падали на плечи и спину, на красный бархат кафтана. Косы у него не было. Как у меня.
И я вышел на свет, держа перед собой раскрытые ладони.
Заговорил младший.
— Мир тебе. Подойди к костру.
Подходя, я должен был назвать свое имя. Что ж, никто уже не мог помнить его в Хайре. И я поклонился, как гость хозяевам, и сказал без опаски:
— Тахин ан-Араван из Сувы.
Младший дернулся, сжав кулаки.
— Ты лжешь!
Ашананшеди не шелохнулся, но сузил глаза. Значит, тоже не поверил и показывал мне это. Значит, тоже слышал мое преданное позору и забвению имя.
— Это я, — сказал я больше для ашананшеди, чем для его пылкого спутника и, конечно, господина.
— Как это может быть, если тот, кто носил это имя, был предан огню за сто лет до моего рождения? — нахмурился молодой.
— Это я. И могу тебе сказать, что дарна, которую ты только что выпустил из рук — моя.
Я не смог сказать «была моей». Может быть, именно это и убедило их. Юноша задумался.
— Вот что: если она… — а он не смог сказать «твоя» и начал заново:
— Вот что: если ты — Тахин ан-Араван из Сувы, то покажи нам свое искусство.
И поднял ее, и протянул мне, шагнув близко. Я отшатнулся.
— Дай мне вон ту ветку.
Озадаченный, он оглянулся на ашананшеди. Тот, по-прежнему не произнося ни слова, скользнул к куче приготовленного хвороста и подал мне прут. Я взял его в руку.
Молодой сильно вздрогнул и замер с раскрытым ртом, глядя, как в ярком пламени обугливается тамариск — от стиснувшего его кулака до самого кончика.
Стремительный прыжок — и вот его молчаливый спутник стоит передо мной, и в обеих его руках призывно вспыхивают, отражая мой огонь, изогнутые клинки. Ветка упала, руки взлетели вверх — и мои мечи, выпорхнув из-за спины, ответили сияющей улыбкой.
Если бы хотел, ашананшеди обезоружил бы меня в тот же миг, но он удивил меня тем, что с ходу принялся проверять, знакомы ли мне «стрижи».
И не более того.
Мои «стрижи», мной самим сложенный танец для парных изогнутых мечей… Было мне, чем удивить лазутчика. Мы чертили воздух клинками, пока один из его мечей не метнулся прочь, вылетев из освещенного круга. И молодой в это же время закричал:
— Смотри, смотри, смотри!
Он показывал на мои мечи, а сказать ничего не мог.
Мечи светились, но не отраженным светом костра, а красноватым мерцанием — так, как светится накалившаяся сталь.
И молодой подошел ближе и поклонился, приложив руки к груди.
— Честь и уважение тебе, и милость Судьбы. Я — Эртхиа ан-Эртхабадр, царь и соправитель в Аттане. А это…
Ашананшеди уже подобрал свой меч и приветствовал меня невозмутимым кивком.
— Это ашананшеди из рода Шур, мой спутник и друг.
— Тебе, — с достоинством заметил ашананшеди, — тебе я назову свое имя, всадник из Сувы. Я — Дэнеш, шагата. Пусть наши встречи будут мирными.
Эртхиа, царь аттанский, предложил мне пищу и воду, но я с улыбкой отказался. Он понимающе кивнул, и детская радость от близости удивительного заставляла вздрагивать его губы. Видно было, что вопросы щекочут ему небо и кончик языка, но учтивость не позволяла задать их путнику, не разделив с ним трапезы. Наконец он нашел достойный выход.
