Тогда собрал к себе Элесчи старух и стал их спрашивать, как быть и как избавиться от позора. И они говорили, что теперь уж не миновать дожидаться, пока родится ребенок. А одна сказала, что можно сделать так, чтобы он родился до срока, мертвым. Перед полной луной три дня пить зелье, которое она знает и умеет приготовить.
— Вот то, что я ждал услышать! — воскликнул Элесчи и велел приготовить зелье и давать несчастной, которую и дочерью-то называть — горечь отцовским устам.
Но Шуштэ узнала об этом.
Ночью, переваливаясь на ступеньках, поддерживая обеими руками огромный, не по сроку, живот, она поднялась к покоям Атарики и стала просить сидевших у двери двух старух.
— Пришел мой час, чую, не пережить мне этого. Приоткройте дверь на минуточку, только попрощаться с моей подруженькой. Ведь одна я здесь, ни родных моих, ни отца, ни матери, ни милых сестриц, ни любимого мужа. Пожалейте, пришел мой смертный час.
— Иди, иди отсюда — не велено! Не ты первая, не ты и последняя. Такие как ты родят на ходу, травой ребенка обтирают и за пазуху суют. Уходи, пока хозяин не услышал. Итак он тобой недоволен, только и терпит, потому что носишь дитя от его сына.
— Ой, не могу больше, — застонала Шуштэ и привалилась к стене. — Ой, вот сейчас, вот уже!
— Не дури! — прикрикнула на нее одна из старух. — Не так это скоро. Ступай к себе, зови женщин.
— Не могу я! — вскрикнула Шуштэ и сползла по стене на пол. Сама она, что ли не знала, что это не скоро делается? Знала, видела. Оттого-то и удалось ей обмануть опытных старух. Одна встала, наклонилась над Шуштэ, а вторая только вперед подалась, шею вытянула. Вот за это бессердечие и ударила ее Шуштэ ногой прямо в лицо — изо всех сил. Старуха стукнулась головой о косяк и повалилась набок. А первую Шуштэ схватила руками за горло и зашипела:
— Не откроешь — придушу, не пожалею. Где ключ?
Старуха замахала руками — у хозяина, мол. Но Шуштэ сдавила сильнее и тряхнула ее. Так и пробилась к Атарике. А старухе рот заткнула ее собственным платком и связала руки поясом.
Атарика к ней кинулась, плача.
— Они сыночка извести хотят!
— Знаю.
— Отец сказал: не выпью — убьет. Силой мне в рот вливали. Шуштэ!
— Знаю, знаю. Погоди.
И достала из-под платья ровно половину своего большого живота: узел с одеждой и едой и отдельно в платке — пеленанием для младенца.
— Вот тебе на дорогу. Поясок я дошила. Здесь хлеб, чеснок, кислого молока кувшинчик, вода, сыр — сама увидишь. Вот платье, когда родишь, переоденься. Из города уходи. А узор на пояске самый счастливый, помнишь?
— Шуштэ! Я боюсь.
— Что же делать? Иначе не спасешь его.
— Я иду. Я просто боюсь, но я же иду.
— Да, моя хорошая. Это ведь его сын, он должен быть в отца, значит, он тебя в пути охранит и в беде спасет. Я пошла бы с тобой, но я своей дочери теперь служанка и должна сохранить ее для Атарика, а если он не вернется, то чтобы кровь его на земле не иссякла. А ты иди.
— Я иду.
И до заветного места, до тайного хода в сад купеческого дома, которым приходил царь Эртхиа, проводила Шуштэ свою подругу.
— Плохо тебе будет, когда узнает отец, — пожалела ее Атарика.
— Ничего, — отмахнулась Шуштэ. — Я ему не скажу, что у меня дочь, вот он и не посмеет меня тронуть. А там и Атарик вернется. А с ним Эртхиа. Ты тогда объявись, смотри. Я скажу, он тебя искать станет. Но ты и сама, как услышишь, что царь вернулся, иди прямо во дворец, ничего не бойся. Эртхиа, он такой! А сейчас из города уходи, нечего сейчас в городе делать. И в степь не ходи. Иди в горы.
А когда Атарика ушла, Шуштэ легла на землю, прижалась к ней щекой и заплакала:
— Не причини беды мне и моему ребенку! Прости меня, что я так со старшими…
О смерти Атарики Элесчи и ее нерожденного сына
На перекрестках горели костры. По улицам лежали мертвые. Атарика чувствовала, как шевелятся волосы у нее на голове. Приходилось постоянно смотреть под ноги, но, противясь этому, она все же замечала все вокруг. Люди с обмотанными тряпьем лицами длинными крючьями тащили мертвых к волокушам. Воздух был жирен и смраден. Было странно и страшно так, что онемело лицо. Ворота стояли распахнутые, уже не кому было закрыть их на ночь. Атарика вышла.
За городской стеной была ночь, звезды огромные, спелые ждали первого ветра, чтобы осыпаться на землю. Но трели сверчков плелись так густо, что ветру было не шелохнуться. И звезды, покачиваясь от собственной тяжести, удерживались на небесах.
Атарика вздохнула, поправила на плече узел и пошла вперед.
Рассвет застал ее в кустах недалеко от пустынной дороги. Солнце прокатилось над ней, и снова пришла ночь. Звезды опять висели близкие-близкие, и больше с ней не было никого. Снова взошло солнце и увидело ее изодранные о землю руки, клочья вырванной с корнем травы вокруг нее. Ей снова стало больно, но потом это прошло, и для Атарики Элесчи началась совсем другая жизнь.
О пире Дракона
Множество фонарей, обтянутых тонким шелком, покачивались от сквозняка. Блики перетекали по покрытому лаком потолку.
— Госпожа Хон И-тинь, семьсот двадцать третья наложница императора!
Занавеска из голубых стеклянных бус с мелодичным звоном раздвинулась, и на середину зала меленькими шажками выбежала девушка. На ней было платье из тонкого шелка, белое, прозрачное, перехваченное в талии широким поясом. Концы бледно-розового шарфа и длинные рукава текли за ней по ковру. Она остановилась и подняла руки над головой.
Две флейты завели тягучую мелодию. Девушка оставалась неподвижной, только складки, расходившиеся от пояса, заструились вверх и вниз по платью, и немного погодя Эртхиа разглядел, что бедра девушки плавно покачиваются. Постепенно движение захватило все тело, только ступни оставались прижатыми к ковру. Руки волнами заходили над головой, постепенно опускаясь.
Наконец девушка поймала кончиками пальцев края шарфа и рукавов. Медленно поднимая руки, не остановившие ни на миг волнообразного движения, девушка заставила тонкий шелк клубиться прозрачным туманом, заслоняя ее неподвижное лицо. Густо набеленное, оно напоминало маску с пугающе красным ртом и нарисованными выше обычного узкими черными бровями. Брови и рот отчетливо просвечивали сквозь бело-розовые волны шелка.
Вступил большой барабан. Девушка сделала первый шаг. Окутывавшее ее облако поплыло вместе с ней. На цыпочках она пошла по кругу, сначала всего в несколько шагов, вокруг того места, где только что стояла. Круг постепенно расширялся, удары барабана учащались. Танцовщица ускорила шаги, одновременно закружившись вокруг своей оси, так что рукава и шарф летели вокруг ее стана. Под гулкий рокот барабана она описала последний круг по самому краю ковра и исчезла за стеклянным занавесом. Воцарилась тишина.
