— Жалеешь их, так жалей. Если их приведут к тебе, чего никогда прежде не случалось, они поймут, что судьба их решена. А зачем им мучиться в последнюю ночь? Пусть спят спокойно, в этом твоя милость к ним. Большего ты им дать не можешь, повелитель.
— Но если все равно воевать с Ассанидой, зачем казнить детей?
— Придется. Их отец казнил их — не ты.
— Нет. Лучше отпустим Ассаниду.
— Но тогда все области восстанут. Ты хочешь мира, а получишь мятеж.
— Хочу мира не ради себя.
— Никому не будет хорошо. Один великий трон вызывает меньше междоусобиц, чем сотня малых. Ты и себя погубишь, и детей этих не спасешь. Их отец и тот отказался от них, они мертвы с тех пор, как отосланы в Аз-Захру. Их жизнь — малая цена за мир, который ты восстановишь, направив войско в Ассаниду.
— Нет! Я — царь! Я сказал, так будет.
И спорил, и спорил, и впервые прогнал от себя старого ан-Эриди, запретил показываться на глаза. И до ночи медлил с решением: воевать с Ассанидой или отпустить, как отпустили Аттан? Вот оно: отпустили Аттан, теперь придется отпустить Ассаниду. Кто следующий? Далекий Удж, Бахарес — пристани и караваны? Нельзя. Но только не казнить детей.
А рано утром Хойре шепнул:
— Посланные из дома ан-Эриди. Умер он. Ночью умер.
Акамие побелел.
— Горе Хайру. И горе мне.
Потому что, хоть и назывался он царем Хайра, хоть и соблюдал все, что должен был как царь соблюдать, хоть и сидел на престоле власти, но только ан-Эриди мог, стравливая между собой врагов, удерживать их от совместных действий во вред царю, только ан-Эриди, с юных лет стоявший у трона, знал все обо всех, имел в друзьях всех, кого надо, и мог даже ненавидящих Акамие убедить служить ему, пока не войдет в возраст наследник Джуддатара.
И вечером, собрав в библиотеке Сиуджина, Хойре и Арьяна ан-Реддиля, он повторил свои слова.
— Горе мне. Обязанности царя жестоки. Я щадил себя. Но умер мой ан-Эриди, и отпала Ассанида, и многим придется оплатить мою слабость. Я принял решение. Если Судьба поставила меня владыкой над Хайром, то прежде я должен щадить Хайр, а потом — мое слабое сердце. Заложники из Ассаниды будут казнены. Завтра. На площади перед дворцом. Я буду присутствовать при казни. И наследник. Я не был воспитан по-царски, от этого беда всему Хайру. Пусть приучается.
О казни заложников
Два помоста за ночь устроили перед дворцом. Один повыше, ближе к дворцу, над ним на шестах растянули ткань с бахромой, выставили удобные сиденья: одно для царя Акамие ан-Эртхабадра, другое, маленькое — для наследника Джуддатары ан-Лакхаараа. Другой помост — пониже, пошире, и на нем ничего не было, кроме обрубка древесного ствола, предназначенного для плахи. Утром оба помоста окружила стража. Царь и наследник взошли на свой помост. На другой поднялся палач.
Волосы девчушки сплетены были до половины в две тугие толстые коски и пушились длинными хвостами почти до колен, цепляясь за богатое шитье широкой юбки, тянулись по нему паутинками. На них и еще на мелко переступавшие ножки в бархатных туфельках и смотрел Акамие, не отрываясь, не поднимая взгляда выше, чтобы не встретиться глазами. Уже раз встретился. Ожидал любопытных блестящих непонимающих глазенок, ожидал и ужасался заранее.
А глаза у нее были большие, темные, блестящие, в огромных ресницах. Готовые к любой беде. Нет, она не знала, конечно, для чего пришла сюда за руку с братом. Ей было мало лет. Брат шел, примериваясь к ее мелким шажкам, наклонившись, что-то говорил ей, улыбался, покачивал в ласковой руке ее ручку. В другой руке комкал платок, розовый, шитый золотом, как платье девочки. Костяшки пальцев побелели. Перед ступеньками подхватил ее, как нарядную куклу внес и поставил перед собой, глядя только на нее, не давая и ей оглядеться вокруг. Она таки огляделась, но понять ничего не могла, конечно: не приходилось ей видеть такого и подобного за те пять или шесть лет, что смотрела на мир большими, какие только у детей бывают, глазами. Видела родителей, нянек, сестер и братьев, украшенные женские покои, сады, деревья и цветы, выложенные цветными камнями водоемы и бегучие ручьи в родной своей Ассаниде, видела долины и перевалы, через которые везли ее сюда, зачем-то одну, без матери, обливавшейся слезами, но безропотно передавшей ее в руки отцу, а тот — с чужим неподвижным, неласковым лицом отдал ее в руки улыбчивым чужеземцам, говорившим непонятно и пытавшимся ее развеселить. От ее крика лицо отца еще больше закаменело, и чужие унесли ее поспешно, и везли сюда, хоть она плакала и просилась обратно. А здесь чужой незнакомый мальчик заговорил с ней наконец-то понятно, по-домашнему, и назвался братом. Утешить не мог, но утешал. Долгими-долгими были их разговоры о родной Ассаниде, обильной садами, ныне отпавшей от великого Хайра, ощетинившейся и больно укусившей руку, долгие-долгие годы державшую за горло. Потому что прошел слух — верный слух — будто нынешний повелитель Хайра мягок сердцем и слаб руками, и вовсе не для трона рожден. И теперь не только Ассанида, но и все окраины царства, придержав дыхание, смотрели на Аз-Захру.
Не каждый владетель готов был пожертвовать детьми, чтобы убедиться, так ли уж мягок сердцем этот нечаянный царь. Но теперь — почему бы не убедиться всем?
Девочка этого не знала. Но брат ее, внесший ее на руках на помост перед царским дворцом, — он знал. И вот в его-то глаза Акамие не стал глядеть. Так, мельком коснулся взглядом лица.
Рядом с царем сидел другой мальчик, ровесник тому, важный: наследник, Джуддатара ан-Лакхаараа. Акамие поглядывал на его строгое, спокойное лицо и объяснял:
— Необходимо это. Если пощадим детей правителя Ассаниды, следом и Бахарес, и Удж поднимут мятеж.
Джуддатара степенно кивал.
— Не быть царству крепким, если правитель мягок сердцем и слаб руками. Так надо. Кто жалостлив к детям врага — безжалостен к своим. Понимаешь? Пойдут мятежные войска по Хайру — таким же детям понесут смерть и рабство. Лучше, чтобы умерли эти двое. Их отец знал, что делает, когда отсылал заложниками в Аз-Захру. Знал и тогда, когда поднял мятеж. Он их казнил — не мы.
Джуддатара кивал. Все это, и гораздо толковее, уже объяснил ему наставник, отбывший на ту сторону мира ан-Эриди. Убрался со своими советами. Дяде они подходят, не Джуддатаре. А дядя, сам слышал Джуддатара, как сказала царица, будет теперь без ан-Эриди беспомощен. И может быть, — и не удивился бы Джуддатара, узнав доподлинно, что это так, — может быть не сам по себе умер ан-Эриди, хоть и говорили, что вернулся он от царя до крайности расстроенный. Может быть, сама царица повелела, чтобы умер ан-Эриди. И сказала, услышав новость: «Вот теперь никто не помешает сыну рабыни погубить себя».
Зачем дядя пятый раз повторяет то, что всякому понятно? Так должно быть — так и будет. И голос у дяди не тот, чтобы говорить о делах правления. Мягкий голос, нет в нем твердости и силы. Молчал бы уже. У Джуддатары сегодня большой день, праздник. Он участвует во взрослом деле. В первый раз. Скоро — через четыре лета — он сам станет правителем. Сам будет решать и отдавать приказания. Но сегодня, уже сегодня пусть видят все, собравшиеся посмотреть на казнь: вот сидит их повелитель, прирожденный, настоящий. Старший сын старшего сына Эртхабадра, последнего великого царя Хайра. Последнего, если считать до сих пор, до Джуддатары. Его отец тоже был бы великим царем. Но он не успел. И Джуддатара знает, из-за кого случилось несчастье. Но Джуддатара не станет спешить с местью и вырывать венец из слабых дядиных рук прежде времени. Вот придет его четырнадцатое лето — он станет мужчиной и все возьмет. Ведь малолетний царь в царстве не хозяин. Не для того же брать венец и престол власти, чтобы слушаться взрослых, которые в том помогут, но взамен потребуют повиновения. Нет уж. Не бывать.
