— Ищи повелителя, ищи!
Злюка приостановился, завертел головой, потягивая воздух в чуткие ноздри. Сорвался с места — вырванная трава пополам с землей брызнула из-под задних лап.
— Скакун ты у меня, а не собаченька, — похвалил ан-Реддиль и рванул следом.
Ашананшеди его знали и не стали останавливать, только предупредили повелителя:
Здесь улимец.
Акамие обернулся, пошел ему навстречу, не успел испугаться — здоровущая псина налетела, повалила на спину, облизала лицо.
— Ух ты, — отбивался Акамие, — Ах ты, собаченька…
Арьян с руганью оттащил псину за ошейник под неодобрительными взглядами ашананшеди: дома, мол, у тебя царь, если ему угодно, может чудить, как ему вздумается, но здесь — держи привязь покороче…
— Ничего, ан-Реддиль, — Акамие встал, поддерживаемый Хойре и Сиуджином. — Зря только ты сюда. Мы уходим, и времени нет прощаться…
— Я не прощаться, — возмутился Арьян. — Я — напомнить, что в моей конюшне отменные скакуны твои стоят, под тебя, повелитель, и под твоих слуг выезженные, и одежда тебе и им переодеться, и…
— Я об этом помню, дорогой, но там еще твои жены, и нам туда — нельзя.
— Я их там не оставлю, — насупился ан-Реддиль. — Я сюда шел — видел, что перед дворцом творится. Если к царю в дом так ломятся — что с моим сделают? Я ведь улимец, из самой что ни на есть Ассаниды. Ты что ж такое творишь, кроха? — это он зашипел уже на дочь правителя Ассаниды, бесстрашно карабкавшуюся сесть верхом на Злюку. Злюка страдальчески сморщил морду, но действий никаких не предпринимал. Ан-Реддиль подхватил девочку на руки и сказал царю:
— Я с тобой, повелитель, я — твой должник. Говори, что делать.
Акамие оглянулся на старшего ашананшеди, который пошел с ними. Тот кивнул, царь в ответ кивнул ему, и ашананшеди сказал:
— Незаметно вернись к себе домой, возьми повозку, припасы — сколько успеешь, одежды теплой и всех коней, и выбирайся из города. По дороге на Суву, у моста, остановись и жди. Да торопись — мы-то тебя ждать не сможем.
О том, что увидел царь, выйдя из подземелья
Они на ощупь спустились по лестнице, и ашананшеди шли впереди и сзади, Хойре нес девочку, а Гури шел за ним и поддерживал Юву, которую Хойре, воспользовавшись неразберихой и сумятицей, ввел вместе со всеми в подземный ход, Акамие же держал за руку Сиуджина, не потому что один из них нуждался в поддержке, а потому что так было лучше. Они прошли в железную дверь, бесшумно повернувшуюся на хорошо смазанных петлях, зажгли отлично просушенные и обернутые промасленной паклей факелы. Пол под ногами был посыпан толстым слоем песка, и оступавшимся в скачущем свете факелов падать было не больно, но главное — если бы кто-то прошел потайным ходом до них, он неминуемо оставил бы следы. Но если это был ашананшеди, он сумел бы их скрыть. Но другие ашананшеди, наверняка, сумели бы разгадать и это. Акамие посмотрел на старшего из лазутчиков, но по его лицу ничего не смог понять: надеяться ли им на спасение или опасаться засады и в самом подземелье? Ход то опускался, то шел ровно и прямо, а то принимался петлять. Акамие и Сиуджин высоко поднимали полы одежд, но идущие сзади то и дело наступали на них, потому что шелк выскальзывал из рук. Хоть ничего не было бы слышно наверху, даже если бы они запели в полный голос и пустились в пляс, все, кроме лазутчиков старались ступать тихо и хранили молчание. Лазутчики шли, как ходят всегда, и их шагов не было слышно совершенно, а вместо слов они подавали друг другу непонятные знаки пальцами рук, и Гури, до этого дня никогда не видевший ашананшеди, вертел головой, наблюдая за ними: как над опущенными головами его спутников на быстрый взмах и покачивание руки отвечают соприкосновением ладоней, тихим коротким свистом, особым резким выдохом. Девочка несколько раз принималась плакать, Хойре наконец устроил ее на руках так, что, положив подбородок ему на плечо, она могла видеть брата, идущего сзади, и он разговаривал с ней и успокаивал ее на своем ассанийском наречии, и похожем, и не похожем на речь Аз-Захры, и смешном, и чудесно певучем. Так она и заснула, уронив голову и маленькую руку на плечо Хойре и покачиваясь у него на руках.
Пол начал подниматься, шагать стало труднее, но не намного: подъем был очень пологим. Наконец они оказались перед дверью.
— Подождем, — сказал старший ашананшеди.
Акамие опустился на песок, потянул за собой Сиуджина. Хойре, не выпуская из рук девочки, спиной осторожно съехал по стене и тоже уселся, Юва устроилась между ним и Гури. Песок был сырым, но ашананшеди обещали, что ждать долго не придется. Двое из них остались в глубине хода, остальные встали возле дверей и погасили факелы, затоптав огонь в песке. Наступила тишина. Акамие захотелось спать. Он удивился такому, но вспомнил, каковы были последние дни, и что бессонница по-прежнему чувствовала себя хозяйкой в его опочивальне. «Вот я и оставил ее во дворце», — смутно подумалось Акамие, и он задремал. Снился ему Сирин, весь сияющий, плещущий бликами, ослепительный, а за ним — тень, с ним неразлучная, верная, вечная, то выстилающая собой путь, то текущая вслед. Просыпаясь, он подумал: не к добру. Но тут проснулся и увидел, что ослепил его свет, хлынувший в открывшуюся дверь, и тень была тенью вставшего в проеме ашананшеди. Можно выходить, позвал он.
И Акамие поднялся и вышел.
Ход вывел их на берег реки, в заросли ивняка. Справа белел недавно выстроенный новый мост, а прямо над выходом из подземелья нависал старый, обрушенный посередине. В обе стороны от нового моста тянулась мощеная камнем дорога. Акамие смотрел на нее, жмурясь от солнца, и думал, что вот дорога, вымощенная камнем по его приказу, и она же — дорога его бегства. Шум и торопливое движение вокруг привлекло его внимание. Он огляделся. Сильно потер лицо и глаза руками и огляделся снова. Ашананшеди ловили и сбивали в табун оседланных и взнузданных коней — у многих из них шерсть и гривы были в темных пятнах, и сквозь конские запахи пробивался другой, от которого неудержимо мутило, который Акамие слышал и знал когда-то, когда-то давно, в жизни, которая была совсем не похожа на ту, что сейчас.
Возле старого моста на берегу, на зеленой траве лежали тела всадников, тех, что ожидали в засаде. Акамие повернул обратно и остановился рядом с ними. Они все были мертвы, и ашананшеди, кто до сих пор не успел, вынимал из их тел свои метательные ножи, тщательно вытирали об их одежду и пристраивали на место, в гнезда перевязей; а другие ловили их коней, а другие брали их самих как попало, кого за плечи, кого за ноги, и оттаскивали под мост.
Три десятка бесстрашных хайрских всадников. Все ждали его. Такой он страшный враг? Акамие усомнился, пересчитал коней. Точно не получилось, но до двадцати он досчитать успел, прежде чем сбился.
Десяток ашананшеди, подкравшись в ивняке, положили засаду, даже не приближаясь.
Он не хотел этих смертей, и даже тем не мог себя успокоить, что думал: зачем эти всадники собрались здесь таким числом, зачем ждали его? И взрослые мужи с холеными завитыми бородами, и безусые юнцы были среди них. Неужели и эти — за тем же? Подумал еще: нет ли здесь тех, кто были друзьями ан-Реддилю и распевали его песни? Неужели и правда — хотели всего этого, что пели про него, на самом деле? И не спросишь уже. Зачем они сюда приехали? Каждый из них? Неужели опасались, что без них сына рабыни некому будет убить? Вот этому и вон тому, безусым, что он успел сделать? Эртхиа был такой, когда примчался на коне своем золотистом и увез Акамие к свободе и достоинству всадника, даже отца не спросившись. А эти — надругаться и растоптать.
