Тихий шипящий свист рассек тишину. Эртхиа вздрогнул, Рутэ-та отпрянула от него. Но еще раньше он встал во весь рост, с обнаженным мечом в правой руке и ножом в левой.
В темноте, шагах в десяти, проступил невысокий, тонкий силуэт с разведенными в стороны руками. Пустые ладони чуть светлели, лицо было укутано платком. Но с каменной уверенностью Эртхиа узнал: ашананшеди. И заслонился мечом, готовый отбить ножи, которые из рук лазутчиков выпархивают сами и сами ищут сердца врага, за что зовутся кровожадными. Взвизгнул рассеченный воздух, колесом замерцал перед грудью Эртхиа стремительный клинок.
Ашананшеди рассмеялся певуче и мирно, качнул разведенными руками.
— Пришел бы убить — не стал бы дожидаться, когда ты натешишься. Сладкой была бы твоя смерть, такой, что глотают, не заметив.
Эртхиа опустил меч, но промолчал, кусая губы. Рутэ-та едва слышно, тусклым шепотом причитала за спиной.
— Отправь женщину домой, царевич, выслушай послание от повелителя твоего.
— Будь почтителен, говоря о моей жене! — с досады вспылил Эртхиа. — И говори, с чем послан. Женщина ничего не поймет.
Не мог же он, в самом деле, отправить ее одну в юрту к заносчивой и ревнивой Ханнар? Да еще мимо юрты Аэши…
— Говори!
— Повелитель, — начал ашананшеди, значительно понизив голос, — зовет тебя явиться в Аз-Захру.
— Самому явиться? К палачу в гости? Если тебе велено меня доставить, возьми попробуй, я тебе в этом не помощник.
— Если б так, на словах бы приглашения не передавал, привел бы тебя к царю, как велено, — мягко заметил ашананшеди. — Приглашение тебе принес от отца и повелителя твоего. Знак милости его — вот. Дозволено было царевичу Акамие послать тебе со мною письмо.
Ашананшеди вынул из-за пазухи свиток.
— Что сказал? — поперхнулся Эртхиа. — Царевичу? Акамие? Письмо? Мне письмо? Что там у вас в Хайре, повальное безумие? Или ты один разумом помутился?
— Не дерзи, я здесь не сам по себе, а по царевой службе. Вот тебе письмо от брата твоего, читай, удивляйся. Молча.
— Как прочту? Здесь темно…
— А ты в юрту иди, прочти и возвращайся. С заводным конем и дорожным припасом. Повелитель велел тебе торопиться. Дело важности государственной. В письме изложено.
Эртхиа кинул меч в ножны, шагнул к лазутчику, нетерпеливо протянул руку. Легкий свиток ласково лег в ладонь, сквозь запах потного тела лазутчика пробился тонкий незабываемый запах, смесь ладана, сока травы ахаб и руты. Так пахло в покоях брата. Будто сам он обнадеживающе кивнул из полумрака ночного покоя. И Эртхиа поверил.
Взял за плечи Рутэ-та, повел ее к коню, шепча успокоительные слова на языке удо, подсадил в седло. Уже вдев ногу в стремя, обернулся.
— Что знаешь о нем? Все знаешь, ашананшеди! Скажи, не томи.
Ведь не стыдно беспокоиться о друге.
— Все знаю, да не все говорить стану, — ответил ашананшеди. — Он теперь свободный человек, выкупил себя мужеством своим и мудростью. Только косы ему не носить. Обрезал ему косу твой брат, наследник Лакхаараа. И себя, и его выкупил младший царевич. И за тебя просил. Что выпросил — из письма узнаешь. Ради него повелитель милостив.
Эртхиа вынул ногу из стремени, подбежал к лазутчику.
— Как отрезал? Что случилось? Говори скорее, говори же!
— Больше ничего говорить не стану. Пусть это гонит тебя в Хайр, там узнаешь все, что дозволено будет узнать.
Эртхиа взмахнул стиснутыми кулаками, взрыкнул. Пошел обратно к коню, сердито давя влажный снег сапогами. Опять встал. Обернулся.
— Свободный, говоришь? И без косы? За что ему позор такой?
Ашананшеди промолчал. Эртхиа выслушал внимательно его молчание, о чем-то рассудил сам с собой. Покивал согласно. Вынул длинный кинжал из-за пояса. Глянул лазутчику в глаза.
— Ни минуты не стану гордиться перед братом моим и другом. Не оставлю ни в беде, ни в позоре. Гордиться станем вместе — нашей дружбой и преданностью.
Оттянув левой рукой косу, полоснул лезвием под самым затылком. Бросил косу в снег, взлетел в седло и пустил Веселого галопом, только тяжелые брызги мокрого снега, всхлипывая, кинулись из-под копыт.
— Жди здесь! — долетел повелительный голос.
Лазутчик подошел к черневшей на снегу косе, хотел было поддеть носком сапога, но наклонился, почтительно поднял, взвесил на руке. Ашананшеди кос не носили, но знали их цену для надменных хайардов. Задумчиво глядя на тугой жгут волос, Дэнеш что-то произнес, едва шевельнув губами, и покачал головой.
Голос женский — тихий, осторожный, выманил Ханиса из глухой, глубокой тьмы сна. Медленно поднимаясь из забытья, сознание перебрало знакомые и дорогие лица, примеряя их к неузнанному голосу. И мать ласково склонилась над ним, и Ахана-сестра окликнула его, и царевна Атхафанама, играя, бросила ему на лицо и грудь полсотни шелковых косичек. И уже открыв глаза, долго в темноте он вглядывался в светлое лицо.
— Ханнар?
Это ее тонкие прохладные пальцы пробежали по груди и лицу, прижались к губам, призывая к осторожности.
— Пора, Ханис. Когда будет удобнее? Хайард ко мне не придет сегодня, и эта твоя… спит одна. Недаром так совпало: я именно сейчас, в эти дни, могу зачать.
Ханис встряхнулся, избавляясь от темной вязкости сна. Нахмурил брови, соображая. Спорить? А что возразишь? Наследники нужны еще не отвоеванному трону Аттана, иначе не вернутся мир и незыблемое спокойствие крепкой наследной власти в обширную, богатую, для многих врагов вожделенную страну.
— Не лучше дождаться, когда поселимся снова во дворце? Не лучше носить и растить детей в покое и достатке?
Ханар нетерпеливо сморщила нос:
— Когда еще? Война… Хайарда убьют — не беда. Возьмешь меня второй женой, если так дорога тебе твоя крашеная кукла. Но если убьют тебя?
Ханис коротко глянул на нее, дернув плечом, отвел глаза. И стыд — чернее ночи, и Ханнар — права. А Ханнар добавила тише:
— И надо мне родить двоих — хотя бы!
А к себе она относится разве иначе, чем к нему? Только средство продолжения рода Солнечных царей-богов видит и в нем, и в себе. Только помеху этому — в Эртхиа и в Атхафанаме. Что же. Права она, права. Вот истинная царица Аттана, Высокое Солнце, недаром ей одной удалось спастись из всех женщин их рода. И раз он один остался из мужчин, не может быть слабее и мельче ее. Должен быть царем.
— Тише, — сказал он, указывая на темный полог, деливший юрту на мужскую и женскую половины.
— Не услышит. А услышит, так не поймет. Или ты учил ее Речи?
Ханис отвернул лицо, пряча досаду.
— И ты — мужчина… — прошипела Ханнар. — И ты — не лучше. Тот отца родного предал за рыжие косы и светлые глаза. Этот ради черных кос выдал тайну Речи — инородной. Враги они нам — ты забыл? Следа их не останется в Аттане. Ты же — голову потерял!..