Зиму провели, греясь у очагов в стенных нишах, бросая в огонь то извилистые ветки ладанника, то смолистые поленца тысячелетней фисташки, чье пламя так горячо, что прожигает железные печи.
От Эртхиа вестей не было. Один во всем Хайре зная правду о его судьбе, Акамие тревожился, но утешал себя смутным воспоминанием, которое путал порой с полузабытым сном, о внесенном им за Эртхиа выкупе. Кому и как, он не помнил, но что-то такое было в этом воспоминании, что позволяло утешаться им.
Выпрошенный у царя в подарок, почти неотлучно был при Акамие темнокожий раб с покрытым рубцами лицом. Он помогал Акамие одеваться, выбирать ткани, украшения и ароматы, покорно учился чтению, шепотом повторяя названия букв, играл на дарне или уте, когда Акамие танцевал и пел для своего господина, тенью следовал за Акамие, если его не отослать. Тогда поднимался на башню и сидел на маленьком балконе, глядя в сторону Аз-Захры. Однажды Акамие взошел по скрученной локоном лесенке с сандаловыми перилами и сидел рядом, пока не услышал голос Эртхабадра. Айели ничего не сказал, не шелохнулся. Больше Акамие не нарушал его уединения. Но с того дня заставлял Айели больше времени проводить за чтением. К весне банук читал уже бегло, и Акамие поручал ему найти в книге тот или иной отрывок, в котором ему самому была нужда, или читать вслух, когда у самого уставали глаза. Потому что теперь к урокам учителя Дадуни прибавились беседы с лекарем, и Акамие всегда брал с собою Айели.
Доска снова нырнула вниз — мимо лица пронеслись цветущие ветки и уже канули, и следом канули тонкие башни дворца. Оставшись один в небе, Акамие коротко вздохнул, жадно ловя миг остановки, и уступил властной силе земли, вместе с доской устремляясь вниз.
Доска мягко дрогнула под ногами. Уловив перемену в равновесии, Акамие изогнулся — и, когда взлетел спиной вперед, увидел на том конце веревки невысокого человека в кожаной безрукавке ашананшеди. Доска пошла вниз — человек сильно и ровно потянул — и новый подъем оказался быстрей и выше. Ловко перехватывая веревку, лазутчик все тянул и отпускал, тянул и отпускал — плавно, без рывков, а доска взлетала все выше и выше.
Акамие окатило ледяным ужасом. Этот уйдет, не оставив следа, и кто сыщет виновных в гибели царского сына, когда у него закружится голова и он свитком, завернутым в белый струящийся шелк, полетит на яркую траву?
А?
Ай!
Акамие зажмурил глаза, чтобы не видеть этой яркой травы так далеко внизу. И сразу почувствовал, как сильно толкает в грудь тугой воздух, и колени ослабели, и онемели стиснутые пальцы.
— Хватит! — без надежды окликнул он, проносясь мимо лазутчика. И снова взмыла доска, и рухнула вниз — и внизу остановилась, будто налетев на стену, только загудели, дрожа, веревки. Акамие не устоял, покатился по яркой траве, замер, не поднимая глаз на того, чья тень накрыла лицо. И поднял глаза.
Его голова заслонила солнце, и Акамие видел только черныйсилуэт, окаймленный радугой. А потом свет ударил в лицо, заставив зажмуриться, и спустя немало мгновений Акамие понял, что остался один, что судорожный вздох все еще стиснут в груди и что лазутчик приходил не за тем, чтобы убить его.
И тогда со стоном втянул воздух, вскочил на ноги, ног под собой не почуяв, и кинулся сквозь кусты, по цветникам, перепрыгивая через серебряные желоба, напрямик, — только со всполошенным кудахтаньем бросались в стороны, растопырив куцые крылья, белоснежные павлины, — кинулся туда, где сквозь взбитую пену цветущего сада просвечивали тонкие башни дворца.
А навстречу от широкого крыльца бежали, голося наперебой, слуги, и Акамие сначала не удивился, а лишь подосадовал на их нерасторопность.
Но скачущие осколки слов сложились наконец — и Акамие остановился, прижав к груди руки, чтобы дыхание не мешало вслушаться. Испуг еще бился тугими толчками в груди, не отпускал стиснутого горла.
Но как кровь проступает сквозь повязку, так смысл перебивавших друг друга воплей проступил сквозь испуг и стал ясен. Акамие рванулся к крыльцу быстрее прежнего и пронесся, еще слепой от солнца, наугад или на память по темным переходам игрушечного дворца Варин-Гидах.
На вишневом, исчерченном тенями от оконных решеток ковре Эртхабадр ан-Кири лежал, будто погребенный под грудой кроваво-красных тканей, золотого шитья и каменьев. Только лицо и руки слишком ярко светлели между черных полос. Акамие разворошил одежды и прижал ладони к груди царя. Ничего. Нащупав пальцами вереницу мелких пуговок, рванул ворот. Резко затрещала ткань, пара пуговок, отпрыгнув, стукнулась о стену — и все. Акамие, не оглядываясь, вытянул назад руку. Кто-то достаточно смелый, чтобы проявить сообразительность, вложил в пальцы рукоять ножа.
Пуговицы раскатились по ковру, а Акамие прижался ухом к груди Эртхабадра. Помедлив, сердце его толкнулось в висок Акамие. Не отрываясь, Акамие змеей зашипел на столпившихся в покое слуг:
— Лекаря зовите… жив… пошлите за Эрдани…
Не угодно Судьбе — и не вспомнишь, и никто не напомнит.
День за днем, ночь за ночью проводил неотлучно у ложа больного царевич Акамие.
Но ни разу, ни даже когда задумчивый Эрдани произнес приговор — странно так взглянув при этом на царевича, будто в ответ ждал от него опровержения или подсказки, — ни даже тогда Акамие не вспомнил о нефритовой коробочке со знаком Жизни, или Судьбы, или еще чего-то неведомого на крышке.
Лишь наскоро омыться и совершить все, что этому предшествует и сопутствует, мог позволить себе Акамие, потому что царь, жестоко страдая, искал утешения только в прохладе его пальцев и жасминовой нежности голоса, час за часом шептавшего и напевавшего, отвлекая от боли и страха, перед которым бессилен и храбрейший воин. Ожидание смерти на ложе болезни сильно разнится от свидания с ней на поле боя. А бальзамы и эликсиры Эрдани не могли погасить боль, сжигавшую царя.
Изредка и ненадолго забывался царь неглубоким, ненадежным сном, пугливо бежавшим при малейшем звуке или мелькании пламени в светильнике. Пока он спал, Акамие, торопливо переодевшись в свежие одежды, присаживался на низкий широкий подоконник, привалившись головой к решетке, и смотрел в сад. Сон не шел к нему, может быть от усталости. Но потоки белых лепестков, облетавших с ветвей, сбивавшихся в сугробики вокруг стволов в яркой траве, мелькание теней в зелени сада, а ночью — торжественные громады созвездий и плавное течение черных громоздких облаков, кое-где тронутых лунной каймой, приносили облегчение и утомленным глазам, и душе.
Не в первый и не во второй раз Акамие заметил его. Но когда заметил, понял, что эту особенную тень, это смутное движение в темной глубине ночного сада он улавливал и раньше — каждый раз, когда подходил к окну. Лазутчик намеренно давал Акамие заметить себя, но лишь краем глаза, так что это и не доходило до сознания. И вот теперь позволил смутному силуэту проявиться, выступить из темноты, плащу — прошуршать по влажной траве, шагам — быть услышанными, а лицу быть увиденным.
Это было в последний предутренний час, когда темнее темнота и тише тишина, когда крепче всего сон. И царь спал, и спали все во дворце, кроме стражи и бессонного Акамие.
