Акамие прижал руки царя к лицу, подержал их, поцеловал, а потом поднялся и отошел к окну.
— Эртхиа здесь нет. Пусть каждый из вас скажет ему, когда он вернется, что в последний свой час я помнил о каждом из своих сыновей и что любовь моя с ним.
— Подойди ко мне, Эртхаана…
Акамие не слушал, что говорил отец остальным сыновьям. Упоминание об Эртхиа усилило в нем скорбь. Слезы, которые не мог сдержать, покатились одна за другой по щекам. Но не принесли облегчения. Темная, неутолимая тоска поднималась из неведомых до сих пор глубин, заполняя нутро, изливаясь слезами, но не иссякая. Акамие мутило от горя, и воздуха не хватало, чтобы наполнить легкие. Ветви качались за окном, а казалось, что качается сад и небо над садом.
— Я вернусь… — виновато пробормотал Акамие.
Отец проводил его ревнивым взглядом. Когда на пороге Акамие пошатнулся и вынужден был ухватиться за дверную завесу, чтобы не упасть, лицо Эртхабадра вновь обрело умиротворенное выражение.
Эртхаана, стоявший близко к отцу, и видевший все, и понявший смысл виденного, качнулся было в сторону двери, но царь одним взглядом пригвоздил его к месту и запечатал уста. Сейчас из сыновей Эртхаана лучше всех понимал отца. Но и отец понимал его — и не позволил помешать осуществлению своего плана.
— Он устал, — мягко сказал царь. — Он не покидал этой комнаты с тех пор, как я болен. Пусть выйдет в сад. Теперь это неважно. А ты слушай меня, Эртхаана. Еще не твой черед идти за ним.
Кружащий голову ладан, рута, сафлор и цветы пальмы, вкрадчивая амбра и мирра, чей аромат не отпускает и не дает уйти, и ахаб, возбуждающий желания, — вот чем пах светлокосый наложник, когда повис на руках у Дэнеша. И оставалось только уложить его ровнее и закатать в черно-синий ковер. Но мирра заставила глубже вдохнуть — и наполнила, и овладела.
Ашананшеди знал, что так пахнут все живущие на ночной половине и для того так пахнут, чтобы вдохнувший согретого их кожей аромата не отошел и не отпустил от себя, чтобы желал утолить жажду, возрождаемую каждым вдохом.
Ашананшеди знал.
И лишь это знание оберегло его, потому что слишком легким было тело, безмятежно обвисшее на руках ашананшеди, слишком близко вздрагивал от ударов сердца тончайший шелк, сквозь который легко просвечивали розоватые зернышки сосков, слишком тонки были ключицы, слишком гибко запрокинулась шея, но Дэнеш помнил, что этот — один из многих, хоть и единственный, кто оказался слишком близко. Чужая страсть эхом отозвалась в Дэнеше, но ашананшеди легко справился с ней.
Как одинаковы женщины, так одинаковы мальчики, а тот, кто ищет разницы, сам же ее и придумывает. Для утоления страсти равно пригоден и тот, кого не отдают за десять тысяч хайри, и тот, кто подмигнет на базаре в надежде на миску фула и пару мелких монет. Это твоя страсть, и не он удовлетворит ее, а ты сам, так, как сочтешь нужным. Тот, кто носит весь мир в себе, не станет уделять слишком много внимания мелочам.
Но когда к запаху ладана, мирры и травы ахаб примешался запах погони и опасности, запах пыли и конского пота — запах умиравшего под дворцовой стеной Ут-Шами, — когда в темном переходе ночной половины прижал к себе Дэнеш безвольно подчинившееся тело, из-за которого господин Лакхаараа обнажил меч, готовый поднять его на отца, из-за которого войско, ушедшее в поход, повернуло на Аз-Захру, из-за которого еще прежде царевичи бросали друг на друга волчьи взгляды…
Но когда поднял царский наложник слишком тяжелый для него меч и поднес близко к глазам, словно любуясь своим отражением в зеркально сиявшем лезвии, а Дэнеш, который слышал, и видел, и понял, Дэнеш, который и не торопясь дюжину раз успел бы помешать — не шелохнулся, потому что понял, и одобрил, и полюбил отчаянный и невероятный замысел того, кто казался равным подмигнувшему на базаре за пару мелких монет…
Один из многих.
Один.
Все в нем было противоположно Дэнешу. Дэнеш был неприметен, тенью среди теней скользя мимо, не потревожив, не нарушив привычного сочетания света и тени, цвета и очертаний. Призрачный плащ растворялся в тенях, слизывая следы ашананшеди.
Наложник, где бы ни появился, был подобен светильнику, внесенному в темный покой.
Дэнеш подчинялся вещам и предметам, прибегая к их защите, возникая из ничего, чтобы нанести удар.
Наложник подчинял себе все, что его окружало, становясь центром кругового орнамента. Или мишени. Даже темное покрывало выделяло его из окружающего, четко обводя границу тайны, притягивая взор.
Дэнеша не услышал бы никто за своим собственным дыханием и биением собственного сердца.
Каждое движение наложника сопровождалось певучим звоном серебряных бубенцов, многоголосым перешептыванием тканей.
Даже одетый в одежды всадника, он оставался самим собой, и все движения были продолжением танца, начатого в тот миг, когда жесткие пальцы евнуха-воспитателя расправили плечи и приподняли подбородок светловолосому мальчику в вышитой рубашке, едва научившемуся ходить. Каждое движение, останови его в любой момент, застывало одной из поз танцевального канона «Стебель на ветру», а неостановленное — струилось от одной позы к другой столь подчеркнуто и явно, что вид наложника поневоле завораживал.
Дэнеш, чье движение мог проследить и расчленить лишь равный, чье обучение началось задолго до того, как он научился ходить, Дэнеш однажды попробовал сесть в седло так, как это делает Акамие. Он прикинул, что очень нерешительный и неумелый враг мог убить его по крайней мере трижды. У Дэнеша не было таких врагов.
Всякое движение Акамие было красиво избыточной, но неотразимой красотой.
А запах ладана и мирры не выветривался из его волос и рубашек, и свиток, спрятанный под рубашкой ашананшеди, согретый теплом его тела, источал запах ладана и мирры, и травы ахаб, запах ночной половины и того единственного, который действительно отличался от всех остальных. Дэнеш видел, как просияло лицо царевича-ослушника, когда его лица коснулся этот запах. И то, что царевич обрезал косу и бросил ее в снег, как бросают после боя сорванный с головы насквозь пропотевший платок, сравняло в цене гордость победоносного полководца и достоинство опозоренного наложника.
Не пара мелких монет и не десяток кошельков, туго набитых золотом, — коса царевича. За право называться другом раба с ночной половины…
Один.
Такой — один.
Чем не пытались заплатить за него!
Дэнеш не гадал, чем мог бы заплатить он, потому что знал: есть вещи, которые невозможно купить. Верность ашананшеди тому, кто посылает на смерть. Верность коня ашананшеди всаднику, который загнал его и загонит еще, если прикажет посылающий на смерть. Верность царевича Акамие тому, кто сделал его рабом с ночной половины. Невозможно купить то, что не имеет причины, а само себе причина.
Дэнеш спешил. Слишком много времени заняли поиски заветной шкатулочки Акамие. Он знал, что этим не купит желаемого, но желаемое и не продавалось. Как верность ашананшеди.
