— Вы поставили его у картины? — обрадованно вскрикнула Ковалева. — Вы пытались помочь мне?
— Не я! — разозлился тот еще больше.
— «Былины воспевают его как главного из трех богатырей», — обратилась Маша к более вежливому стенду. — «Когда я держал в руках меч главного богатыря…» Прахов нашел в пещерах меч… Этот! Тот самый, которым Добрыня победил в Кирилловских Змея! — Она подошла и попыталась приподнять богатырское оружие. Это ей удалось с превеликим трудом: меч весил немногим меньше, чем сорокапудовая палица Ильи. — Он показал его Васнецову. И тот написал меч по образу настоящего меча. Я воскресила его. Но кого же он победил им? Землю? — Это предположение выглядело совершенно абсурдно. — Кто же тогда Змей?
Она вновь недоуменно огляделась вокруг и вдруг замерла, удивленно открыв рот. Ответ на ее вопрос был перед ней, на соседней стене, и у ее ответа было пять голов, из которых вырывалось пламя и белая табличка с черными безапелляционными буквами:
«Бой Добрыми Никитича со Змеем Горынычем»
— Но это невозможно. Невозможно! — залопотала она, глядя на неизвестную ей картину Васнецова. — Это же Змей. Змей Горыныч! Это — сказка! Только не говорите мне…
— Лично я ничего вам не говорил, — сухо напомнил брюнет и демонстративно посмотрел на свои наручные часы.
— Ой, лышенько! — кинула она испуганный взгляд на свою «Чайку». — Надо спешить! Там Даша! И если Огненный Змей — это ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ…
Змей, огромный и плохо представляемый ею, а оттого еще более ужасный, бесконечный и бесформенный сгусток одуряющего страха, мгновенно занял всю голову, и страх стремительно набухал, тесня безразмерной чернотой черепную коробку.
— Помогите нам, ради бога!
— Ради Бога? — невольно поморщился брюнет на сорвавшееся с ее губ имя. — Увольте… Я уже сказал, что не в силах вам помочь. Сейчас есть только вы… И Город!
— Но почему? — затрепетала Маша. — Вы не хотите?
— Хочу. Потому что сейчас в ваших руках и мое спасение, — ответил отказчик с тоской, кажется, не слишком надеясь на ее слабые и неумелые руки. — Древний владыка не потерпит последующего, и его земля вновь будет принадлежать ему безраздельно…
— Тогда почему же?
— Потому что тьма не может уничтожить тьму! Она способна лишь приумножить ее. Тьму побеждает только свет.
— Мама! — запаниковала Маша, уловившая лишь одно: помощи не будет! — Что же нам делать?! Дело же не в мече! Таких мечей было тысячи! Дело в том, кто сражался им. А мы — не богатыри! Даже не типа богатыри! И если сегодня из-под бетона вылезет ЗМЕЙ, нам нужен не меч, а гранатомет… Нужно позвонить в милицию! Нужно соврать… Даша придумает что! Надо оцепить Кирилловку!
— Сила не может победить силу, — скривился брюнет столь резко, брезгливо и безнадежно, словно она была законченной идиоткой, которой так и не удалось объяснить элементарные 2+2. — Но вы слепы и глухи. Вы — слишком люди. Вы — трое… И все же впервые он ошибся в своем выборе… Но нет, — добавил он после долгой паузы. — Отец не мог ошибиться. Прощайте же!
— Отец? — всхлипнула Маша. — Чей?
Но на «щайте» ее собеседника уже не было в зале.
И Маша, прикованная к тяжести меча, даже не попыталась бежать ему вслед.
* * *
Маша с трудом запихнула меч обратно в ножны. Меч был грубый и темно-серебряный, а ножны — золоченые и узорные, слишком красивые — из другого века. Так и есть, ведь Васнецов вложил древнее и неподдельное оружие грубого десятого столетия в сказочно-золотое, увитое причудливым орнаментом представление о нем. И ремешок на ножнах был совсем новый. Рывком перекинув его через плечо, Маша взяла за ручку свой рюкзак и медленно побрела к выходу. Охранник проводил ее задумчивым взглядом, не сделав попытки остановить. Наверное, Димитрий Владиславович предупредил его, да и среди охраняемых им экспонатов киевского Русского музея не водилось старинных мечей.
Ковалева понуро дошла до Николаевского сквера, расчерченного некогда садовником Христиани, и без сил опустилась на скамью. Ее тело и поступки существовали отдельно от нее, в то время как разбухший и ватный ум отчужденно взирал на них откуда-то сбоку. Бесконечный густой и вязкий страх закостенел, превратившись в тяжелое, придавливающее к земле бессилие. Нужно было поймать такси, помчаться на помощь Даше… Но какую помощь она окажет ей, притащив раритетную и легендарную железяку, которую ни одна из них не в силах оторвать от земли? Маша не знала, кого ночноглазый считал своим не способным на ошибку Отцом, но точно знала: он таки ошибся!
Три князя! Три богатыря! И кто?
Кто?!
Уставшая от жизни красавица, безбашенная певица из клуба «О-е-ей!» и книжная девочка-слабачка, умудрившаяся позабыть азбучную былину: Змея победил Добрыня!
Маша грустно посмотрела на университет, в который не рискнула поступать когда-то, — выкрашенный в цвета орденской ленты Святого Владимира — красный с черными деталями.
«Ну и правильно не рискнула, — попыталась мазохистски добить себя она. — Такие, как ты, могут быть отличницами только в педе. А в универе Святого Владимира тебе бы живо объяснили, какой из тебя историк…»
Но укол самолюбию не удался — получился слабым и тупым. Ну забыла, и что с того? Странно, что за этот бесконечно длинный день она не забыла, как зовут ее саму… А вспомнила бы былину, все равно бы пришла сюда и воскресила автопортрет Васнецова, считавшего, что, в отличие от Богоматери, богатырей можно писать с кого попало!
Но возмутиться легкомысленным поступком Васнецова тоже не получилось. Не был Виктор Михайлович легкомысленным, и кем попало не был. И там, за красным углом стены Владимирского университета, напротив университетского ботанического сада, стоит и поныне расписанный им самый красивый в мире Владимирский собор. И каждый раз, заходя туда…
«О, нет!»
«Нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
Маша страшно ощерила челюсть и схватилась за грудь. Сердце защемило в плоские металлические тиски и уже не отпускало. Стало трудно дышать. И невыносимо жить.
За всю свою недолгую жизнь Маша ни разу не озадачивалась собственным вероисповеданием, но, как и большая часть славян, была латентной православной и верующей на некоем недоступном сознанию, цивилизации и цинизму уровне. И там, у ворот Печерского монастыря, эта невостребованная часть Машиного естества противно ныла о чем-то неуютно-неправильном и знобливо-стыдном.
Но не непоправимом!
Потому что Маша Ковалева могла прожить свою судьбу и без Свято-Печерской Киевской лавры, да, пожалуй, и без всех бесчисленных церквей Киева — и существующих, и разрушенных, и восстановленных вновь. Но от мысли, что она никогда не сможет зайти в самый красивый в мире Владимирский собор, она почувствовала себя осужденной, без надежды на помилование. И вдруг совершенно явственно и бесконечно осознала: все чудеса, так щедро подаренные ей судьбой, — ничто, нет! — бесповоротное и страшное проклятье, если плата за них — никогда в жизни не войти в СВОЙ САМЫЙ ПРЕКРАСНЫЙ В МИРЕ ВЛАДИМИРСКИЙ СОБОР!
