Водитель отъехал, и Маша увидела, как он оглянулся, чтобы посмотреть на них, — и был прав: девушки, вознамерившиеся в первом часу ночи ознакомиться с творчеством русских художников ХШ-ХХ веков, вызывали справедливое подозрение.
— Смотри, тут выставка Васнецова, — ткнула она в застекленный стенд, оберегавший плакат с тремя знаменитыми «Богатырями».
— Так Терещенко — музей? — Даша не медля взбежала на крыльцо и решительно дернула зарешеченную дверь, украшенную двумя деревянными львиными мордами.
Но дверь не поддалась. И покосившись на очередную табличку «Охороняеться державою, пошкодження караеться законом», Чуб бессмысленно запрыгала по ступенькам, не зная, куда девать переизбыток бурнокипящей, рвущейся в бой энергии.
— Ну что за жизнь у нас? — громко рассердилась она. — Сплошные ребусы и подвохи. Почему нельзя ничего нормально сказать? Обязательно загадки загадывать!
— Может, они хотят, чтобы мы на выставку сходили? — попыталась разгадать намек Маша.
— Хорошо, завтра сходим, — яростно скривилась Чуб.
Но ждать до завтра ей не пришлось.
За мертвыми окнами первого этажа послышался оглушительный и зазывный звон разбитого стекла. И, прежде чем Чуб успела осознать, что, собственно, она делает, она инстинктивно кинулась к окнам — слишком высоким, чтобы можно было заглянуть или вскарабкаться туда, — и вдруг, на глазах остолбеневшей Маши, подпрыгнула и, взвившись в воздух, влетела прямо в окно, разбивая стекло ручкой метлы, внезапно оказавшейся прямо у нее под задом.
Взвыла испуганная сигнализация.
Чуб кубарем вкатилась в картинный зал и, не выпуская древка из изрезанных рук, подскочила с пола, противно хрустнувшего под ее коленями битым стеклом.
Комната выходила в короткий коридор, и, пробегая его, Даша мгновенно вбирала взглядом расположившиеся с двух сторон безлюдные залы, через секунду окончившиеся последним — тупиковым, где на высокой стене горделиво возвышались огромные «Богатыри».
А возле них с занесенным над головой ножом замерла высокая и темная шепчущая фигура.
— …поражаю навеки, не восстать, не собрать из… — бесполый шепот оборвался.
Даша ринулась к замолкнувшей, замахиваясь метлой, и не имея ни мига на размышления, в процессе которых она бы непременно пришла к выводу: деревянная палка, если ты, конечно, не Чак Норрис, — ничто против умелого ножа.
Но фигура отчего-то рассудила иначе. И пока Чуб оббегала широкую деревянную скамейку, темная личность, легко перепрыгнув через скамью, бросилась к двери в служебные помещения и исчезла за ней длинной черной тенью. Даша успела заметить лишь, что тень эта статная и стройная и ее темные волосы собраны сзади в «лошадиный» хвост.
Она метнулась к поглотившим преступника дверям и бестолково заколошматила в них, уже запертых изнутри.
Сирена орала, «Богатыри» с разбитым обвалившимся стеклом позорно призывали на помощь милицию.
Чуб затравленно рванула к окну и, чудом справившись с диковинными старинными защелками, вывалилась на асфальт бестолковой кучей тряпья.
— Да-а-ша!!! — подскочила к окровавленной подруге Маша.
— Скорей. Милиция, — просипела взломщица, повредившая охраняемые законом окна.
— Не успеем, — обреченно заплакала Ковалева, судорожно пытаясь поднять ее на ноги.
«Попали! — подумала Чуб. — Как глупо…»
— Ой, Даша! — снова закричала Маша, ошалело таращясь куда-то вверх.
И проследив за ее взглядом, Даша увидела, как из окна музея вылетает забытая ею на полу дворницкая метла.
* * *
Самое удивительное в этом было то, что ничего удивительного в этом не было.
И едва Маша, сидевшая на древке перед Чуб, словно на раме велосипеда, увидала, как земля медленно отделяется от ее подошв, она ошеломленно поняла: полет — это удивительно знакомое чувство!
Раньше, обгладывая в бесчисленный раз главу, посвященную безумным поднебесным пике обожаемой Маргариты Николаевны, она боязливо поражалась про себя: «Как это, должно быть, страшно — летать!»
Но сейчас, глядя с двухсотметровой высоты на темные крыши домов, испытывала только умиротворяющий покой, словно все вдруг разом встало на свои места и непостижимая загадка Сфинкса разъяснилась с помощью простого односложного ответа — «Человек».
Оказалось, когда твои ноги воспаряют над асфальтом, а тело перестает быть тягостным и требовательным и становится невесомым и воздушным, ты потрясенно прозреваешь: ты уже делал это раньше тысячу раз! И в этом счастье нет ничего нового!
Ты испытывал то же самое, летая во сне и безмятежно кружа над лежащим под тобой Городом. Ты уже видел эти крыши и чувствовал покой и упругость неба!
Просто не знал, что это возможно на самом деле!
«Слышите, я испытываю то же, что и вы! — мысленно воззвала она к спящим сейчас под притихшими шиферными, железными, каменными крышами. — И недаром одним из коварных вопросов инквизиции был: „А летаете ли вы во сне?“ Вот доказательство! Это возможно! Иначе почему тысячам тысяч женщин испокон веков снится один и тот же летящий сон…»
Но сама Маша уже и не нуждалась ни в каких доказательствах.
Она летела!
* * *
А Катя падала. С занебесной высоты, не имевшей ни конца, ни начала, — так долго, что она уже перестала бояться и проснулась, так и не успев достигнуть дна.
Ее будильник молча свидетельствовал о наступающем рассвете. Катя лежала посреди кровати в разорванном костюме и грязной обуви, натянув на плечи скомканное покрывало. В бок врезалось твердое и неудобное, и, приподнявшись, она вытащила из кармана брюк большой длинный ключ с кошачьей головой.
Книга. Пожар. Маша. Даша. Лысые Горы. Обморок.
А затем они приволокли ее домой и бросили, точно тюк с грязным бельем, даже не удосужившись снять с нее туфли.
— Черт! — гадливо выругалась она по всем пунктам сразу.
— Что прикажете, пани? — проблеял раболепный голосок.
Катя молниеносно вскочила, прижимая покрывало к груди.
В двери спальни впрыгнул кто-то черный, волосатый, грязный.
«Вор! Нацмен! Голый! Изнасилует!»
— Не подходи! — страшно заорала она и, следуя принципу: «Лучший способ защиты — нападение!», бросилась на него сама и изо всех сил отшвырнула уродливую волосатую голову великолепным хуком в челюсть.
Черный хрустнул и отлетел к стене.
— Стой! — стала в стойку Катя, прикрывая грозный подбородок двумя нацеленными на противника кулаками.
А в голове мелькнула несущественная мысль о том, что сегодня шестое и поединок в клубе и надо предупредить, чтобы ее вычеркнули из списков, — не до того.
Нацмен зашевелился.
