Холл подъезда был пуст и сумрачен. Впрочем, Маша, никогда не бывавшая здесь раньше не могла понять, произошли ли с подъездом какие-либо перемены или, несмотря на соседство с «национальной» и «державным», он сохранился таким до сих пор — в Старом Городе было немало домов, переступая порог которых ты словно бы перешагивал на сто лет назад.
Номера квартиры студентка не знала. Из обрывочных сведений, скопившихся у нее в голове со времен зубрежки первого вопроса четырнадцатого билета, следовало одно: «мастерская профессора живописи Владимира Орловского с комнатою и балконом на Днепр, которую Врубель снимал за 30 рублей в месяц, находилась в верхнем этаже». То есть не на первом и не на втором, и в той части здания, окна которой выходили во двор, обрывавшийся высокими ступеньками Андреевской горы, сбегавшей к великой реке.
Эх-хе-хе…
Ряженая поднялась по лестнице, вытащила из кармана ключ и попыталась пристроить его в замок — не вышло. Но тишина обнадеживала. Полтора часа назад, стоило ей произнести слово «Salve», их подъезд снова стал вымерше-пустым, и у Маши появилась смутная идея, что путь от уличной двери до двери квартиры превращается в некий портал вне времени и пространства — еще не там (поскольку чтобы очутиться «там», нужно открыть вторую дверь ключом), но уже не здесь (поскольку первая дверь уже преодолена).
На четвертой попытке ключ непринужденно вошел в замочную скважину и бесшумно повернулся в ее руках. Маша замерла, не веря, — «Неужели сработало?!» — и, чувствуя, как невероятное распирает ей грудь изнутри, громко прерывисто выдохнула воздух, быстро спрятала ключ в карман и, не найдя глазами кнопку звонка, неуверенно постучала.
Ответа не было, и гостья затопталась, набираясь решительности. Нервозно поправила нитяную шаль на голове. «Час, который ей нужно было увидеть», вполне мог оказаться часом, когда хозяина не было дома или даже в самом Городе. И ей ужасно захотелось, чтобы так оно и было, фокус сработал, и за дверью оказался не очередной кошачье-колдовской офис, а действительно та самая квартира за 30 рублей, которую она сможет осмотреть без помех и быстро сбежать без приключений.
На всякий случай она постучала еще раз и, снова услыхав тишину, медленно надавила на ручку и вздрогнула от внезапности, когда кто-то с другой стороны потянул дверь на себя, вырывая ручку из ее рук, и проем явил ей белокурого молодого человека с озабоченным нервным и недовольным лицом и тревожными бархатными глазами.
— О-о-о… — протянула Маша, округляя рот, глаза и звуки.
Ибо перед ней, безусловно, стоял не Он, а некто немыслимый и невозможный. В черном бархатном камзоле, чулках, панталонах и мятом мефистофельском берете — костюме начала XVI века, так же неуместном в конце XIX, как и ее платье начала XX.
«Но такого в Киеве вообще не носили! — испуганно отступила она. — Когда такое носили не в Киеве, в Киеве уже вовсю опробовали турецкие шаровары».
— Me… Me… Me… — простонала Маша.
— Михаил Александрович, — представился ей Мефистофель. — А вы — Надежда? От Владимира Федоровича? — утвердительно и очень недовольно сказал он. — Я ожидал вас завтра! — Его недовольство объяснилось. — И дверь отчего-то открыта… — пробурчал он себе под нос. — Милости прошу!
Михаил Александрович посторонился, давая ей пройти, и, миновав темную прихожую, негостеприимно стукнувшую ее кованым углом какого-то сундука, Маша-Надежда, проследовала на негнущихся ногах в «мастерскую профессора Орловского» и жадно обняла ее ошеломленными глазами.
Мольберт, накрытый не слишком чистой тканью. Карандашные наброски на стенах, и среди них один, с Гамлетом в таком же большом и мятом берете, и длинноносой Офелией над ним. Множество книг и бумаг. Краски, кисти, карандаши… Маша непроизвольно бросила любопытный взгляд на балкон «с видом на Днепр» — но, к своему глубокому недоумению, увидела лишь серые сумерки в узкой щели задернутых штор.
«Дождь, что ли, пошел? Странно…»
На столе стояла уже зажженная лампа.
«Газовая горелка Ауэра или масляная Карселя? Интересно, какой сейчас год? 1980-какой?»
Что-то здесь было не так — не так, как она себе представляла. И через секунду Ковалева осознала, что именно: все вещи были новыми!
Все осколки XIX — начала XX века дошедшие до нее и бережно хранившиеся в музеях «Одной улицы», русского искусства и драгоценном «Доме Турбиных», — пожелтевшие акварели и фотографии; пианино с померкшим черным лаком; неправдоподобно узкие дамские перчатки из ссохшейся кожи, с трогательными разрезами и пуговичками на запястьях; усталые кружева костяного театрального веера; облупленные жестянки из-под чая и «Конфектъ Каранели» — были угасшими, повидавшими виды, пережившими бури столетия вещами. Вещами с загадочным прошлым. И именно из них она мысленно соткала образ того прекрасного времени.
Сумеречный XIX век казался ей желтоватым и слегка потертым, трогательно-хрупким, как рассыпающиеся в руках старинные документы, изысканным, как тонконогий чернильный почерк, с росчерками и «ятями», бархатно-муарово-кружевным, с ностальгическими приглушенными красками. И она оказалась совершенно не готова к тому, что в настоящем 198(?) году бумага была белой! А жестянка «Шоколад и Халва. Г. И. ШИКЪ ВЪ КIЕВѢ Верхiй Валъ № 12», стоящая на столе, — такой же аляповатой, примитивной и неискушенной, как жестянка конфет «Bisca Roses», продававшихся в ларьке возле ее дома.
— Надежда? — торопливо поинтересовался молодой человек.
— …Владимировна, — спешно выдавила она, вовремя вспомнив, что в те приснопамятные времена по отчеству величали не только пожилых и начальников.
— Вы… вдова? — Его тревожные бархатные глаза с удивлением оглядели сомнительный туалет визитерши — единственную вещь в этой комнате, соответствующую по степени загадочности, потертости и угасшести ее представлению о «там».
Маша скукожилась. Пожалуй, «бедная вдова» было единственным логическим выводом, который человек конца XIX века, пусть даже разодетый в костюм XVI, мог сделать, глядя на женщину, одетую в черное платье начала XX, но при том — столетней давности.
Хотя, в принципе, они с ним явно были два сапога пара.
Она неубедительно кивнула — так, чтобы можно было потом отрицать. «Надежда от Владимира Федоровича» — была то ли нежданным подарком судьбы, то ли опасным подвохом.
— Что ж… — соболезнующе протянул Михаил Врубель, — возможно, я смогу заплатить вам немного больше. — Он с явным и стыдливым состраданием посмотрел на округлые тупые носы ее потертых шелковых туфелек. Затем, уже без всякого стыда, провел неодобрительным взглядом по ее фигуре — кажется, Машина щуплая ипостась тоже вызывала — него порядочные сомнения. (Не мудрено. По канонам телесной красоты конца столетия, из любой «стройной балерины» можно было выкроить минимум двух «чахоточных» Маш.)
«Бедна и голодает», — подвела за него итог она.
— Вы раньше не занимались этим, — сказал он вновь-таки утвердительно и вновь сострадательно.
