— Да? — недовольно насупилась Ковалева.
— Совсем не похожа на прочих дам, — заверил он ее, распаляясь все больше. — Хотя невероятно умна, образованна, закончила консерваторию по классу фортепиано. Брала уроки у самого Листа! Но не лицемерка, не жеманница — она живая. Неподдельная. В ней нет никакой положительности, которую пристало иметь матери троих детей. Он непрестанно бросает вызов всяческой положительности! Она как ребенок. Как я! Мы очень схожи с ней. Однажды, представьте, ей досадила гостья, жена скульптора Антокольского. Так Эмилия взяла и вылила ей на голову ведро воды! Представляете?! — Его лицо озарила восторженная улыбка, он и впрямь был похож на мальчишку, который говорит о храбрости другого старшего товарища, мечтая быть похожим на него. — А что пощечину мне дала, так это правильно!
— Вы поклоняетесь ей, — понуро сказала Маша.
— Да, — ответил он, и лицо его разом помрачнело. — Но стоило мне полюбить ее, как у меня возникло странное мучительное чувство, словно я стою на краю пропасти и вот-вот совершу нечто непоправимое, что навсегда погубит мою душу, и выправить ничего будет уже нельзя! И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба! Только при чем тут Киев? Это так естественно, ведь она жена моего благодетеля, кем бы я был, кабы не Адриан Викторович… И все же, странное дело, в Киеве, этом городе церквей, я вдруг понял, что теряю веру. Потому что есть такая любовь, которая сама по себе вызов Богу. Ибо она столь огромна, что в твоем сердце просто не остается места для двух богов. И ты невольно выбрасываешь оттуда небесного Творца. Бог — это тот, кого ты любишь! Тот, кому ты принадлежишь, кому молишься, на кого уповаешь, кто один может дать тебе блаженство и горе, уничтожить и наградить. И каждое его слово становится для тебя огромнее и значительнее, чем все слова Христа. Каждая безделица, принятая из его рук, — святыня!
Художник взглянул на Машу исподлобья. Ослабил ворот камзола и, запустив руку за пазуху, потянул за какой-то узкий шнурок на шее.
Вслед за шнурком оттуда вынырнул маленький мешочек и лег в предупредительно протянутую Машей ладонь.
— Вот взгляните, что я ношу теперь на шее вместо…
«Креста», — догадалась Маша.
Она нерешительно раскрыла ладанку и увидела внутри нечто похожее на пыльную землю.
— Что это? — вопросила она.
Он вдруг резко высвободил шею из шнурка, словно выплеснув на нее горячечные признания, на секунду стал свободным от этих чувств и проговорил саркастично и надменно:
— Земля. Земля, по которой ступала ее нога! Во как фразисто! Там, на даче, когда играли в шарады, я изображал рыцаря, а она — прекрасную даму моего сердца. Я сказал: «Позвольте поцеловать землю, по которой ступала ваша нога». А она рассмеялась: «О нет, рыцарь, слишком опасный подвиг, с вашей-то подагрой!» «Подагра» и была словом, которое следовало отгадать. «По» — новомодный писатель, Эмилия его роман «Ворон» как раз читала. «Да» — согласие. А «гра» — это игра по-малороссийски. Я в этой сцене был паном, на дудке играл… И вот Эмилия Львовна говорит: «Я вам ее лучше сама подниму и в ладанку зашью. Как приспичит, так развернете и поцелуете». А потом, в шутку, и впрямь зашила и мне отдала. Смеялась: «Вы теперь мой рыцарь, и клятву мне дали навек». И я вначале смеялся… А потом смеяться перестал.
Маша печально поковыряла пальцем землю с дачи Праховых — хотелось плакать. И подумалось, что у нее тоже висит на шее не крест, а ключ от дома № 13. И это, верно, нехорошо…
Она бездумно выкопала из земли пожелтевшую сосновую иголку, еще помнившую бедного Мишу счастливым, и сломала ее в руке.
— Я грудь себе резал, — внезапно сказал он.
— Что? — оторвалась от земли Маша, воззрившись на художника расширенными от ужаса глазами.
— До крови. Бритвой. — Он оттянул края камзола, и Машин жалостливый взгляд вновь оцарапали длинные и свежие порезы на его груди. — Чтобы одной болью другую затмить! Самые страшные люди в этом мире те, которых мы любим, Надежда Владимировна! Какими бы прекрасными они ни были… А потом появился он!
— Кто? — спросила Маша страшным шепотом.
— Демон. Не «Демон» господина Лермонтова — мой личный, — со значением разъяснил ей Врубель. — Дементий Киевицкий, друг профессора Прахова.
— Дементий Киевицкий?
«К. Д.? Но нет, — одернула она себя, — для нас эта информация устарела лет на сто. Сто двадцать, если быть точной».
— Но почему вы называете его демоном?
— Это она, она называет его так! — заговорил он с болезненной самоироничностью. — В насмешку. Потому как ничего демонического в нем нет. Обычный богач и щеголь, интересничает, острит все время и от блазированности возомнил, что историей интересуется. Вот только взгляд у него, чисто как у кота, который, урча на печи, тем не менее, не сводит глаз с мыши. С Эмилии Львовны… Поначалу я принял его как соперника, мне казалось, он тоже неравнодушен к ней! Но нет, тут другое… А что, не пойму. Но есть между ними какая-то связь: то ли он ее боится, то ли она его. И невесть почему я тоже стал бояться его, и мне стало невыносимо его присутствие. А на днях встретил его в Шато-де-Флер. Подошел и говорит с эдакой ухмылочкой: «Вы, я слышал, в метаниях, ищете гений чистой красоты для образа Божьей Матери. Так у меня есть один на примете. Надеждой зовут. Владимир Федорович ее знает. Я посодействую, чтобы он вас свел. Она не натурщица. Но коль приглянется вам, обещаю, сам все сложности улажу. Думаю, Надежда — это именно то, что вам сейчас так необходимо!» Странно, что вы с ним незнакомы, — задумчиво завершил он. — Я подумал, что это очередная его острота. Но сегодня Владимир Федорович прислал записку. Писал, что завтра Надежда придет ко мне. Какое счастье, что вы пришли на день раньше!
— Счастье? — повторила Маша, всматриваясь в его несчастные, правильные, изуродованные многодневной болью черты. — В чем же счастье?
— В том, что иначе я нынче же вечером, у Праховых, объявил господину Киевицкому, что вынужден отменить этот визит. И никогда бы не встретился с вами, Надежда Владимировна! — Художник торопливо накрыл ее сложенные на столе руки своими и заглянул ей в глаза с непонятной, надсаженной мольбой. — Но теперь я не пойду к ней! Эмилия Львовна прекрасная, удивительнейшая женщина. Она готова нарушить приличия, чтобы только помочь мне. Но если я поборю свою страсть сам, то и нужды в этом прожекте нет никакой. Ведь верно же?
— Наверно, — отозвалась Маша. И в животе сразу стало щекотно, сладко и совершенно нестерпимо и в то же время ужасно стыдно.
И захотелось сбежать, от него и с ним ото всех — одновременно!
— Я люблю ее. Но я никогда бы не взял ее за образец, на то есть причины, поверьте! Я и сейчас вижу вас. Быть может, потому, что совершенно вас не знаю и не сопоставляю вас ни с какими мыслями и поступками. И именно потому мне так легко с вами! Легко, как было в первые месяцы, когда я приехал в Киев, словно мое счастье вернулось ко мне. Вы ведь не откажете мне, Надежда? — Она расслышала, как сейчас ее позаимствованное имя приняло для него иной, первозданный смысл. Надежда на выздоровление. Надежда на иную жизнь. Надежда на счастье.
