– Кто это? – спросила Катя.
– Великая княжна Татьяна… Пришли.
Ведьма указала глазами на дверь, постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в залитую солнцем лиловую спальню.
* * *
– Оставьте меня! – попытался выдворить их обратно женский голос, истеричный, хрипяще-надорванный.
Страшная толстая старуха – Аликс Виктория Елена Бригитта Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, окрещенная в Крыму Александрой Федоровной лежала посреди огромного ложа Модерн. Спинка кровати нависала над ней в виде огромной, расправившей крылья бабочки.
Странный языческий дом говорил убедительней и красноречивее слов, оставляя гостям удивляться точности высказанного ими суждения. Бывшая гусеница – маленькая тонкогубая немецкая принцесса, пленившая некогда душу наследника российского престола. Бывшая прекраснокрылая бабочка-императрица российская. Бабочка, пойманная в сачок… Бабочка с пронзенным булавкой сердцем, конвульсивно бьющая крылышками…
Волосы Аликс были растрепаны. Глаза – красны и безумны. Бледные щеки покрывали нехорошие пятна. Она тяжело дышала и ежесекундно кусала нижнюю губу.
Рядом, на постели, сидела девушка лет двадцати. Видимо, ее старшая дочь Ольга. Еще две дочери, младшие – Мария и Анастасия – стояли рядом. Облаченные в мешковатые блузы и юбки, коротко стриженые после тифа принцессы мало походили на красавиц-принцесс. У окна, на низкой скамеечке, горбился мальчик с каштановыми волосами и испуганным взглядом потерявшегося пса.
– Мамá, – старшая дочь Ольга произнесла родное слово на французский манер, с ударением на последнем слоге, – прошу вас… – моляще указала она глазами на дверь.
– Кто вы такие? – крикнула Аликс, выворачивая шею. – Я не желаю вас видеть. Что вы сделали с Ники? Это не он!.. Где мой муж, где мой мальчик, мой бедный ангел… Где он?!.. Отдайте его…
Ее дыхание сделалось лихорадочным, большие полные руки посинели. Борясь с истерическим припадком, царица закусила губу. Хрипло выдохнула и затряслась – она задыхалась.
– Верните мне Ники… Я не могу без него. Верните!.. Я не могу жить…
– Не о том просишь, Мама! – сказал грозный мужчина.
«Какой мужчина. Откуда?..» – попыталась понять Катя.
Протиснувшись между Акнир и госпожой Дображанской, в центр спальни шагнул худосочный монах в черном куколе; завороженная языческим домом, Катя и не заметила, как и когда он присоединился к ним вновь.
Аликс пружинисто села в кровати – только один человек, кроме ее детей, мог назвать императрицу российскую «мамой». Попросту «мамой», без всяких французских ударений.
– Разве затем я тебя в Киев покликал? – спросил монах, снимая с головы капюшон.
И второй раз за час Катя не поверила собственным глазам… Сибирский мужик, «святой старец», «святой черт» Григорий Распутин был, в ее понимании, огромным, высоким, а этот – субтильным, ниже среднего роста. Или огромность, оставшаяся в памяти и в мемуарах его современников, проистекала сугубо из огромности производимого им впечатления?
Но сей занятный психологизм был немедленно оттеснен иной заковыкой:
«Разве затем я тебя в Киев покликал?» – спросил он.
– Наш Друг… Наш Друг жив… Мы спасены! – С прыткостью юной девушки царица вскочила с кровати, подбежала к старцу, пала пред ним на колени и, вцепившись в его корявую руку, осыпала ее поцелуями.
– Утри слезы, Мама, и верь. Верь и терпи, – властно сказал святой старец, который, говоря к слову, был вовсе не стар и выглядел намного моложе той, кого звал своей «мамой».
– Но Ники… мой Ники… За что же… за что? – жалобно всхлипнула Аликс.
– Господь так решил, Его и пытай, – нравоучительно изрек Григорий Распутин. – Да не за что, а по что? Может, Он твою веру испытывает. А может, в том умысел Его величайший. Раз так сталось, и Папа в затменье вошел, как ты могла в решении Его усомниться? Это теперь-то, теперь… когда Он мужу твоему, тебе, детям твоим чудесное спасенье послал? Когда наизаветнейшее горе твое излечить надумал?
С видом пристыженной девочки царица вскочила с колен, завертела растрепанной седой головой, запрыгала взглядом:
– Где же он? Где?
– Гляди, Мама, вот ОН, – отстранив Акнир, Друг императрицы обнажил дверной проем, обрамлявший невысокую худую фигуру лжеотрока.
– Отрок Пустынский! – зашлась в крике царица. – Отрок святой, помоги, – опухшее заплаканное лицо Аликс придвинулось к Маше – царица вытянула шею, выбросила полные руки вперед. – Прости меня, Отрок святой, я слаба, Господь послал мне испытания тяжкие, страшные… Но не о том, не о том я молить тебя прибыла! Сына моего исцели… Маленького. Нет избавленья. Моя вина, моя кровь его губит, Гессен-Дармштадтских. Брат мой умер у меня на глазах… Маленький мой всю жизнь на волос от смерти ходит… Одна царапина, и кровь не остановит никто… только молитва святая Нашего Друга. Друг Наш сказал, ты один можешь помочь. Ты его спас… Спаси и моего малютку.
Маша взглянула на Распутина; на миг Кате померещилось, что в опустевших глазах, обращенных к святому черту, мерцает упрек – видимо, об обещании излечить сына, которое старец дал бывшей царице сама лжеотрок не знала ничего. Каждый здесь плел свою интригу.
– Иди ко мне…
Пальцы Маши позвали цесаревича. Мальчик встал со скамьи, приблизился к ней без робости и без надежды. Оттененные вьющимися светло-каштановыми кудрями бледные черты тринадцатилетнего царя были тонкими, иконописными и такими же отрешенными, как у его отца. Такие черты и должны быть у ребенка, которому всегда все запрещали: играть в теннис, кататься на велосипеде, – у мальчика, которого вечно держали взаперти, опасаясь, что случайный синяк лишит его жизни.
«А ведь это наш царь… Законный царь Алексей, – дернуло Катю. – А это мать царя и сестры», – знакомство г-жи Дображанской с царской семьей вышло весьма коротким, если, конечно, опустить спорный факт, что их так никто и не познакомил.
Лжеотрок молча провела ладонью по волосам Алексея, заглянула в глаза, прошептала неслышное и громко сказала.
– Нож дайте.
Старец проворно достал из кармана отточенный нож. Маша взяла ребенка за руку.
– Что вы делаете? – захрипела царица.
– Камень с души твоей снимаю навек…
– Нет!
Лезвие полоснуло по бледной коже царя. Порез вышел глубоким – отворенная кровь мигом залила руку по локоть. Императрица закричала. Старец быстро схватил ее за плечи. Три великих княжны в ужасе застыли у стен. Несчастная мать орала, вырываясь.
– Дайте платок, – приказала лжеотрок. – Перевяжите. И все.
– Все? – повторила императрица чуть слышно.
– Все как у всех, – сказала лжеотрок. – Через пару минут кровь остановится. Все заживет. И муж твой в разум войдет. И дочери невестами станут. Ты свою чашу испила до дна, малость на дне осталась… Веришь мне?
