Отложив перо, г-жа Дображанская в понятном волнении прошлась по изящно обставленному кабинету с двумя зелеными изразцовыми печами, изготовленными в мастерской скульпторши Евы Куликовой, с доставленным из Парижа мебельным гарнитуром «Ненюфары» самого метра Луи Мажореля.
Все изменилось!
За сутки до встречи с роковой Аннушкой Митя Богров повстречал Катерину Михайловну, и его жизнь пошла по иному руслу. Украденные у Ахматовой стихи сделали первой властительницей женских душ Дашу Чуб.
Все изменилось… но не дом на Меринговской, 7. Дом говорил, что причиной всех этих бед все равно будет Анна.
Только где же ты прячешься, Горенко-Гумилева-Ахматова?
Катя посмотрела на потолок кабинета — его оплетали все те же каштаны с колючими круглыми плодами, и душу засаднило. Дображанская быстро склонилась над снимком, вгляделась в потемневший фон, покачала головой.
Запропавшая Анна сидела на массивном кожаном диване с высокой спинкой, изукрашенной зеркалами неправильной формы, полками и чудесной резьбой. Как и дом на Меринговской, 7, диван был в стиле Модерн — это уже казалось закономерным. Как и большинство киевских домов, диван украшали резные листья каштанов, — это казалось многообещающим…
Но это было не все! Поместившаяся прямо над головой Анны полукруглая спинка дивана представляла собой каштановую корону Великой Матери!
«Где-то я видела этот диван, — занозой вошел в душу Кати вопрос, — и не раз, и не два… мы с ним часто встречались! Где же?»
— Екатерина Михайловна, — на пороге возникла Варенька. — Дмитрий Григорьевич прибыли.
И Катя мигом забыла про Анну, и дом, диван, корону и вспомнила про бесконечное счастье.
* * *
— У тебя утомленный вид, — обеспокоенно сказала она три с четвертью минуты спустя, ушедшие на отрывистые и счастливые восклицания и труднорасторжимые объятия. — Неужели опять?
— Третью ночь не сплю…
— Снова? — взволнованно спросила Катя.
— Все тот же сон, — устало признался Митя. — Будто лежу я в земле, горло сдавлено, точно веревкой, а по моей могиле рядами идут люди… все идут и идут… И я просыпаюсь. И не могу заснуть.
«Дежавю, — пробормотала про себя Катерина. — Узнать бы еще у Акнир, как врачевать эту штуку».
Имя штука получила недавно, но знала о ней Катя давно. А вот чего она не знала — так это как помочь милому другу?
В прошлой редакции истории убийцу Столыпина — Дмитрия Богрова повесили и похоронили на Лысой Горе, могилу его сровняли с землей и прогнали по ней взвод солдат.
И хоть всего этого не было… Митя так и не смог забыть об этом!
— Не печалься, — как обычно легко считал он ее мысли с лица. — Я тут в дороге статейку в журнале прочел, профессора Ивана Сикорского. Как раз посвященную навязчивым снам. Он пишет, последнее время это явление нередкое, но безобидное. Как думаешь, может, мне стоит обратиться к нему?
— К Сикорскому?
— Известная личность. Ученый с мировым именем. Профессор психиатрии. И сын у него — известный авиаконструктор.
— Так значит, его отец… здоров? — удивилась Катя.
— Жив, здоров. И, что примечательно, в 1911 году основал клинику массовых психозов и вроде бы даже лечит таких, как я. И весьма успешно!
— В 1911-м?
— Как раз когда мы с тобой познакомились.
«Как раз в тот год, когда мы Трое изменили историю… дежавю стало массовым психозом?»
— Хоть нашему Мише он отчего-то не по нраву, — продолжил Богров. — Только имя услышал, так разозлился… Какой, говорит, Иван Сикорский профессор, ни одному его заключению верить нельзя, он шарлатан, преступник, злодей. Отчего же так, спрашиваю. А он мне с таким важным видом: «Я слышал и знаю…» «От кого, что слышал?» — пытаю. А он: «Не помню, но знаю точно». А как по мне, умнейший и милейший старик. И чего Миша взъелся, не знаешь?
Катерина знала — и опустила глаза. Она всегда смущалась, натыкаясь на несоответствия в старой и новой истории, понимая, все эти изменения вызваны ими Тремя, их поступками, о витиеватых и длинных последствиях коих они даже не подозревают.
Согласно прошлой редакции, отец авиатора — известный психиатр Иван Алексеевич Сикорский давным-давно должен был не лечить, а лечиться… Лежать на предсмертном одре, сломленный неизлечимой психической болезнью, растерявший друзей, потерявший доброе имя, работу в университете, опозоренный диким делом Бейлиса… И иудей Митя Богров вряд ли б обратился к нему за помощью!
Вот только не было в славном граде Киеве прогремевшего на весь 1913 год суда над евреем Менделем Бейлисом, обвиненном в ритуальном убийстве 13-летнего мальчика Андрюши Ющинского. Катя не подозревала, что сделали они Трое, чтоб стереть позорный плевок с лица Города, но кроме них сделать это было ведь некому…
Однако куда больше ее смутило еще одно — новое проявление дежавю:
«Мише он не по нраву. Трудно сказать отчего. Только имя услышал, так разозлился… преступник, злодей. А как по мне, милейший старик».
У казненного в 1911 году Мити нашумевшее в 1913 дело Бейлиса и не могла вызвать никаких дежавю. Но в памяти Митиного помощника Миши (Мойше) Мордковича ошибка эксперта-психиатора Сикорского, поддержавшего на суде обвинение, оставила незабываемые впечатления.
И пусть они стерли историю. Старый рисунок все равно проступал, как оттиск карандаша на бумаге. И его линии были вписаны в новый узор, и неотделимы от него, так же, как ночные кошмары Мити неотделимы от Катиной жизни.
«Вот оно что, — внутренне вздрогнула Катя, — вот главное, что нужно понять!»
Они стерли блистательный путь Анны Ахматовой. Но…
Ее стихи все равно прозвучали — озвученные Дашей!
Петр Столыпин все равно умер…
Все изменилось, но — ничего не изменилось! Ничего!
Господь все равно все сделал по-своему?
— Все, — Митя с сожалением выпустил Катю из объятий, — пойду к себе, умоюсь с дороги. Прости, не смог удержаться, хотел перво-наперво тебя повидать. К обеду спущусь, обо всем расскажу. Поездка была очень успешной…
— Митя, возможно, моя просьба покажется странной, — сказала Катерина. — Впрочем, тебе она не составит труда. Не мог ли ты разузнать, при каких обстоятельствах Петр Столыпин умер от инфаркта четыре года тому?..
— Конечно, Катюша, — он не спросил зачем-почему. Захочет — сама расскажет, не расскажет — значит неважно. Нежно коснувшись губами ее волос, он пошел к двери.
Катерина вернулась к столу, отперла ящик, где лежала фотография Анны.
«Точно, — с облегчением сказала Дображанская дивану-модерн. — Я вспомнила, где я тебе видела…»
Глава четырнадцатая,
в которой мы идем на вечерницы
— Держись, сейчас такое увидишь…
